Автобиография Ю.М. Лужкова «Москва и жизнь»

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Самая длинная ночь

«Не обманывайтесь, генерал,
насчет нашей позиции, твердости требований.
Если к шестнадцати часам в городе останется хоть один танк,
мы будем жечь их…»
Ю. Лужков, «72 часа агонии. Август 1991 года»

ТЕЛЕФОН ЗВОНИТ НА РАССВЕТЕ

В субботу у меня, как всегда, выдался рабочий день. По воскресеньям вечерами тоже обычно приезжал в мэрию: смотрел деловые бумаги, составлял программу на неделю. И в тот вечер, 18 августа, не появилось ни малейших намеков на то, что случится в ближайшие часы, хотя потом узнал, что КГБ установил за мной круглосуточное наблюдение…

Для меня все началось ранним утром 19-го. Раздался телефонный звонок. У нас в семье привыкли к таким неурочным звонкам. Ложимся спать обычно в час-два ночи, встаем рано, так что и этот звонок не предполагал никакой неожиданности. Трубку взяла жена, и по первым ее словам я понял, что звонит наш ответственный дежурный (в мэрии Москвы круглосуточное дежурство).
— Может быть, попозже? — слышу голос жены. — Юрий Михайлович еще спит.
Чувствую, что собеседник настаивает, и сам беру трубку.
— В чем дело?
— Товарищ Лужков, по радио только что объявлено о смене власти в стране.

И этот человек, не искушенный в политических тонкостях, сразу дал свою оценку: «Переворот!» С участием военных. Государственный переворот. Сначала я ничего не понял, и непроизвольно вырвалось:
— Какой такой переворот?

В нашем огромном городе нередки различные происшествия: лопается труба магистрального водопровода, что-то может обвалиться, произойти крупная автомобильная авария… А переворот? Это не укладывалось в голове. Никогда в России, по крайней мере в памятные мне времена, да и много раньше, не происходило никаких военных переворотов. Мы ведь не Латинская Америка, не Африка… Полнейший абсурд!

Между тем дежурный докладывал детали. Президент СССР Михаил Горбачев не может управлять страной по состоянию здоровья. И власть перешла к вице-президенту Янаеву. Образован Государственный комитет по чрезвычайному положению, сокращенное название ГКЧП.

Немедленно вызываю машину, чтобы ехать в мэрию. Там уже находился Василий Шахновский, управляющий делами мэрии, и Владимир Ресин, первый заместитель премьера, ведавший Комплексом строительства. Мэр Гавриил Попов находился в Средней Азии, в Киргизии, в отпуске (впрочем, отпуском его пребывание там можно было назвать относительно: он налаживал экономические связи Москвы с республикой). Вернуться должен был поздним вечером 19-го. Мы все время чувствовали нехватку этого человека в первый день путча. Наш мэр в трудных ситуациях всегда принимал верные решения, вел себя мужественно. К сожалению, нам не оставалось ничего другого, как действовать без него.

Так что же все-таки случилось? Прежде всего бросилось в глаза вот что. Первое. Нет никакого заявления Президента СССР, находившегося на правительственной даче в Крыму, в Форосе. Настораживало странное сообщение о неожиданно резком изменении состояния здоровья Михаила Горбачева до такой степени, что не только утратил способность управлять страной, но и просто не смог сделать какого-либо заявления. Но если он так болен, что не может двигать рукой и шевелить мозгами, то почему по этому поводу нет принятого в таких случаях медицинского заключения лечащих врачей?

Второе, на чем сосредоточилось внимание: «своеобразие» компании, взявшей власть и создавшей какой-то непонятный, не предусмотренный никакими законами Чрезвычайный комитет. Их взгляды были хорошо известны. Главных из этой восьмерки, вошедших в Чрезвычайный комитет, я отлично знал. Четверо из них «утрамбовывали» меня, требуя, чтобы я не допустил митинга, демонстраций демократов возле Кремля на Манежной площади 28 марта 1991 года.

Если бы я отменил свое решение, то ситуация была бы проста: митинг и демонстрация на Манежной площади из законных акций автоматически превращались бы в незаконные действия со всеми вытекающими для собравшихся последствиями.

Помню и такую деталь: за 45 минут до начала митинга мы с Гавриилом Поповым позвонили Михаилу Горбачеву. Но он оказался «занятым», не пожелал разговаривать с нами. Дозвонился до Янаева: «Прошу, доложите президенту, что у него есть последняя возмож ность не потерять лицо перед москвичами и отвести войска. Никто на штурм не пойдет, люди хотят заявить о своих взглядах, не надо из того, что уже стало привычным для Москвы, делать пугало». Янаев ответил за 15 минут до начала митинга, что Горбачев отказывается удовлетворить нашу просьбу.

Что дальше — известно. Манежную площадь окружили военные.
Многотысячные митинги прошли на площадях Маяковского и Арбатской.

— Личное впечатление о руководителе Кабинета министров Валентине Павлове у меня сложилось давно. Это не серый человек, личность, безусловно, смелая, авантюрная. Мы в своем кругу хозяйственников называли Павлова «авантюрист». Портрет его как специалиста нельзя рисовать одной краской. Умен, мог анализировать, сравнивать различные варианты решения, что я очень ценю в руководителях. Грамотный экономист, однако плохо знал конкретную экономику, хозяйственную деятельность, просто жизнь. Упомяну хотя бы обмен 50- и 100-рублевых купюр, беспрецедентное повышение цен, введение драконовских таможенных пошлин, прекративших поступление на внутренний рынок очень многих нужных нам товаров. Сильные стороны Павлова не компенсировали слабые.

Павлов предупредил меня о моей личной уголовной ответственности, если что-то случится. Свое разрешение на проведение митинга я категорически отказался отменить. Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов в те же дни протащил (иного слова подобрать не могу) решение, прямо запрещающее митинг… Почему они его так боялись?

Напомню снова о Геннадии Янаеве. На мой взгляд, он незаконно сидел в кресле вице-президента страны, потому не были опровергнуты подозрения о махинациях при его избрании при третьем по счету голосовании на съезде народных депутатов СССР. Для характеристики личности Янаева здесь нелишне вспомнить, что на заданный ему на съезде вопрос о здоровье, словно в мужской компании собутыльников, ответил депутатам: «Спросите у моей жены».

Вот такие размышления я не могу не привести, потому что они сразу четко определили мою позицию. Излагая их, понимаю, что потратил сейчас на это больше времени, чем понадобилось нам при первом разговоре в мэрии утром 19 августа. Мы сошлись в едином мнении: начался антиконституционный переворот.

УГРОЗЫ СЫПЛЮТСЯ СО ВСЕХ СТОРОН

На столе у меня уже лежал Закон о чрезвычайном положении, которое можно ввести лишь при стихийных бедствиях, катастрофах, эпидемиях, эпизоотиях, массовых беспорядках. Ничего подобного в городе не происходило. Это тоже подтверждало наихудшие предположения.

Начиная с раннего утра и до позднего вечера у меня произошло множество переговоров по телефону и встреч. Начну рассказ со звонка Борису Ельцину в служебный кабинет.

Мне ответили, что он на даче. Там имелся телефон правительственной связи, которую не отключили. Звоню на дачу. К телефону подошла женщина, жена или дочь. Я представился. У меня создалось впечатление, что этого звонка ждали.

Ельцин сразу взял трубку, твердо сказал «переворот», спросил, что предпринимаем. Я доложил: решаем две задачи — координируем усилия москвичей для отпора заговорщикам и готовим Воззвание к москвичам.
— У нас уже Обращение к народу России есть. Приезжайте и будьте в дороге предельно осторожны.

Остановила меня трель «вертушки», телефона правительственной связи. Звонил первый секретарь Московского горкома КПСС Юрий Прокофьев, служивший не так давно в Моссовете ответственным секретарем исполкома. Он никогда не говорил со мной таким наглым тоном даже во времена, когда горком еще оставался всесильным.

— Предлагаю немедленно приехать ко мне для получения инструкций.
— Не понимаю, чем вызван ваш тон, — ответил я.
— Слышал о том, что произошло? Так вот, все должно измениться. Предлагаю приехать немедленно.
— Я договорился о встрече с Ельциным…

В те первые часы не думал ни о какой конспирации, потому что еще казалось, будто продолжается обычная жизнь.
— К Ельцину ехать не надо, иначе об этом пожалеешь.

Не успел сделать шаг, как снова раздался звонок — Виталия Прилукова, начальника управления Комитета государственной безопасности по Москве и Московской области.

Тон спокойный, уверенный и без хамства, которым поразил предыдущий товарищ. Прилуков вдаваться в подробности не стал:
— Продолжайте работу, товарищ Лужков.
— Мы и не собираемся никому передавать власть в городе, нас москвичи выбрали…

Так сразу, по первым телефонным звонкам, обозначили себя главные силы в заговоре «близнецы-братья» — теряющие власть КПСС и КГБ. Прилуков сообщил о назначении военного коменданта Москвы, который, по его словам, готов сотрудничать с мэрией, и предупредил о возможности введения войск в город.

Мы и сами знали об этом из сообщений депутатов Моссовета и райсоветов: по нескольким автомагистралям к городу приближались танки.

Не надо было долго раздумывать, чтобы понять, какие объекты в первую очередь станут притягательными для них: Белый дом, Тверская, 13, мэрия. Горком партии захватывать не было нужды, потому что его позиция после разговора с Прокофьевым никаких сомнений не оставляла. Не требовалось захватывать и Кремль: там окопались заговорщики. А президента СССР, судя по всему, уже захватили.

С того утра и все три дня в «Красном доме» на Тверской не произошло никакой паники, воцарилось спокойствие. Резко, буквально физически ощутимо укреплялись деловой настрой, дисциплина. Прекратились бесконечные разговоры, которыми отличались многие депутаты, заседавшие в здании исполкома. Они поднимали москвичей на борьбу.

АГЕНТЫ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ
НА «ЖИГУЛЯХ»

Путь предстоял недалекий: до дачи Ельцина около 30 километров. Сев в машину, предупредил Михаила Шарова, водителя:
— Мы поедем в пекло. Возможны танки, выстрелы, наш захват, кровь. Если откажешься, никаких претензий.
Слышу в ответ:
— Поехали. Чего там.

И мы рванули.

Неподалеку от дачи Ельцина Михаил обратил мое внимание на бежевый автомобиль, «жигуленок».
— Вот он, КГБ. Я их всех знаю. Нас зафиксировали.

Вскоре нашу «Волгу» остановили милиционеры с автоматами. При подъезде к даче встретили несколько человек в штатском и тоже с оружием: пистолетами и короткими автоматами. То была охрана президента России.

Открыла дверь Наина Иосифовна, спокойная и приветливая. Я, глядя на очень чистые полы, хотел снять ботинки. Она замахала руками. Из прихожей вошел в комнату и за большим столом с бумагами увидел среди собравшихся хорошо знакомые лица Хасбулатова и Руцкого, тех, кто два года спустя выступят с оружием против Ельцина. По телефону специальной, охватывающей всю страну связи, «ВЧ», передавался текст Обращения к народу.

Ельцин появился в шлепанцах на босу ногу, тенниске и, не утратив чувства юмора, обратился к домашним:
— Женщины, можно, наконец, найти носки для президента России?..
Показал на яблоки в вазе:
— Попробуй, вкусные. Сами сушим…
— Москва с вами, — сказал я ему.

Вошел в дом мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак, приехавший в то утро в Москву по делам. Мы посидели с ним на диване, перебросились несколькими фразами. Я ему посоветовал любыми путями быстрее добираться до Санкт-Петербурга. Наши города надо было поднимать первыми. Разговор за столом произошел недолгий. Решали, как организовать в Москве сопротивление мятежникам.

Уверенность в москвичах у меня сохранялась полнейшая. Время после митинга 28 марта убеждало, что народ выступит против ГКЧП. Я вспомнил и другую мощную манифестацию, организованную демократами 29 апреля, и худосочный митинг, состоявшийся 1 мая на Красной площади по велению официальных профсоюзов и в присутствии Михаила Горбачева. Вот почему, прощаясь, заверил Ельцина в безоговорочной поддержке москвичей.
— Спасибо, — ответил он. — Поднимайте народ. Так просто все это не кончится.

Экземпляр Обращения я держал в руках. Мы уехали с его напутствием: «Осторожно, предельно осторожно. Постарайся прорваться».

Возвращаться решили другим путем. Дорога шла лесом. Я сказал водителю: «Миша, давай менять номер на машине». В багажнике у нас хранились запасные номера, необходимые как раз для возникшей опасной ситуации, хотя мы их практически не использовали. Новый номер относился к транспорту МВД. Машины с такими номерами милиция не останавливала. Так, в буквальном смысле на ходу, мы стали овладевать неведомой нам прежде наукой конспирации, о которой знали лишь по книгам, кинофильмам о революционном подполье.

Машина снова пошла на предельной скорости. За окнами мелькнул знакомый бежевый «жигуленок», стоявший на прежнем месте. Выехали на шоссе и пристроились к колонне идущих цугом машин, чтобы не привлекать внимания. Минуты через три всю колонну, куда мы затесались, на бешеной скорости обогнал тот самый «жигуленок». Когда подъехали к Кольцевой дороге, границе Москвы, навстречу нам, теперь уже в другую сторону, пронесся он же. Нас явно искали по известному сидящим в «Жигулях» номеру… Хотели ли захватить или устроить катастрофу на шоссе, скорее всего, никто и никогда не узнает.

У Манежа увидели танки, но до мэрии добрались без происшествий.

В пять утра председатель КГБ Крючков приказал арестовать Ельцина, руководителей России и доставить их в подготовленное для этого помещение в Завидове, поселке под Москвой.

С самого начала командир «Альфы» генерал Карпухин старался не выполнять указания Лубянки, хотя постоянно раздавались требования немедленно действовать и докладывать об обстановке. Генерал возражал: на даче арестовывать нельзя, охрана президента окажет сопротивление и будут жертвы. В шестом часу утра «Альфа» оцепила дачу. Однако захват не состоялся. И президент с охраной благополучно проследовал в Белый дом.

Я поднялся к себе в кабинет и попросил немедленно максимально размножить Обращение и распространить его по всей Москве. Подходили депутаты и уносили Обращение к своим избирателям. Их маршруты пролегли по всему городу. Москвичи увидели Обращение на стенах домов, заборах, на танках и бронетранспортерах. Опубликовали его запрещенные, но выходившие подпольно газеты, прочитали «Эхо Москвы» и «Радио России». У меня словно гора с плеч свалилась, и не только потому, что вернулся живым и здоровым: сделали дело огромной важности. Начало отпору было положено.

Казалось, прошел весь день. Взглянул на часы — 10.30. Поступили сообщения, что Борис Ельцин благополучно добрался до Белого дома. Тогда я не очень-то задумывался о происшедшем, а когда в мыслях возвращаюсь к тем дням, задаюсь вопросом: почему все, кто находился с ним, и мы с водителем Мишей «прорвались»?

После известия по телевидению о ГКЧП, о том, что президент СССР заболел, вместо объявленных передач началась непрерывная трансляция «Лебединого озера». Это кардинальный просчет организаторов заговора. Известные всем мелодии балета звучали для одних траурной музыкой по утраченной свободе, для других походным маршем, призывом к борьбе. Прекрасная музыка лучше всяких слов говорила народу: советское правительство и КПСС его обманывают.

Как можно после введения чрезвычайного положения, при внезапной болезни главы партии и государства развлекать народ сказкой? Затеянное дело явно основывалось на лжи, от которой народ устал и жить так больше не хотел. Поэтому вышел на баррикады. Заговорщики рассчитывали на поддержку населения, уставшего от неурядиц Перестройки. Они не понимали, что за минувшие годы миллионы людей многому научились: митинги, демонстрации, выступления демократической прессы преподали им «высшее политическое образование». Вот почему даже в самом начале переворота команды, которые давались армии и госбезопасности, исполнялись без всякого усердия, а то и вовсе уходили в песок.

Мне в первый день переворота было очень тяжело. И вместе с тем легко, все сказанное понималось и принималось с полуслова. Депутаты и работники аппарата мэрии, даже те, кто никогда прежде друг к другу особой симпатии не испытывали, сплотились и все вместе действовали так, что вызывало удивление. Поистине, друзья познаются в беде.

Все, кому давал поручения, возвращались, как говорили на моей прежней работе в министерстве, с «квитанцией об исполнении», докладывали: сделано, сделано.

Отложив самые срочные дела, я наметил канву Воззвания мэрии к москвичам, свои варианты подготовили Олег Орлов и Владимир Боксер из партии «Демократический выбор России». Вслед за ними включился в дело Владимир Шаповалов, ветеран исполкома Моссовета, завершивший работу двух молодых демократов.

«ПОЧЕМУ ВЫ НЕ НА СВОИХ МЕСТАХ?»

В здании Моссовета собралось правительство города. Я вошел в зал, где мы всегда заседаем, и не мог скрыть удивления: члены правительства сидели на стульях, отводимых для приглашенных, а за длинным столом, который всем нам предназначался, зияла пустота. Я открыл заседание не так, как обычно:
— Почему вы не на своих местах? Я являюсь вице-мэром Москвы, исполняю обязанности мэра в отсутствие Гавриила Попова. Мы продолжаем выполнять свои функции, мы не позволим никому нас разогнать. Поэтому прошу членов правительства немедленно занять положенные места. Пусть каждый с учетом своих взглядов определит, с кем он в это труднейшее время. Позиция Ельцина и моя позиция вам известны. Мы не признаем никакого Чрезвычайного комитета, никакого военного коменданта Москвы. Управляет городом мэрия, только ее распоряжения имеют силу, прошу тут не ошибиться.

На заседании, в котором участвовали не только префекты, но и супрефекты муниципальных округов, особых вопросов не возникло: слова о незаконности Чрезвычайного комитета, отказе выполнять его приказы встретили спокойно, с одобрением.

Без прений согласились, что надо всем продолжать заниматься хозяйственной работой, естественно, получившей особую направленность. Девять миллионов москвичей по-прежнему нуждались в хлебе, молоке и других продуктах, мы не собирались закрывать метро, прекращать движение городского транспорта. Правда, поступали сообщения, что в ряде мест фургоны с хлебом не могли до браться до магазинов, останавливали военные. Запретили они проезд в центр троллейбусам и автобусам.

Опасность сбоев с продуктами существовала, к тому же начался ажиотаж с закупками хлеба, соли, спичек, мыла, муки. Это самое необходимое при угрозе голода. Так происходило всегда в предчувствии войны. Требовалось организовать доставку хлеба и молока, чтобы совсем не опустели полки и не началась паника. Отдам должное водителям: они ухитрялись вопреки запретам пробираться к магазинам, и километровые очереди нигде не возникли.

Появилась неожиданная преграда для армии — баррикады.

Еще до Воззвания мэрии москвичи, прежде всего молодежь стихийно устраивала завалы. Ареной главных событий предстояло стать Красной Пресне, где во время революции 1905 года произошло вооруженное восстание и пролилась кровь. На этом месте у Горбатого моста, где шел яростный бой, построили облицованный белым мрамором Дом правительства РСФСР. Его стали называть Белым домом. Вокруг него поднялись первые баррикады. Затем они появились на магистралях, где, по слухам, могли двинуться танки. В середине дня у меня еще раз собрались члены правительства. Снова повторил: «Единственная власть в городе — мэрия, только ее указания имеют законную силу». Обратился к своему первому заместителю Борису Никольскому: «Ремонт дорог не прекращайте, пусть все видят нашу уверенность. Да и можно представить, что натворят с асфальтом танки…»

Хочу рассказать о Борисе Никольском. Его в тот день вызвал первый секретарь горкома КПСС Прокофьев, предложил пост премьера правительства Москвы, но получил решительный отказ. Забегая вперед, скажу, что утром следующего дня, 20-го, Прокофьев снова ему звонил и снова получил отказ. «Больше мне не звоните», — сказал Никольский в конце короткого разговора.

Не захотел он вернуться на Старую площадь. Первый секретарь райкома партии, секретарь Московского горкома, второй секретарь ЦК Компартии Грузии, Борис Никольский после трагедии в Тбилиси, когда во время манифестации погибли люди, вернулся в родной город и стал заместителем председателя Московского комитета по планированию. Ни долголетняя служба в КПСС, ни огульные обвинения в расправе над мирными демонстрантами не поколебали моей уверенности в нем, и я с радостью предложил ему работать со мной в правительстве Москвы, отстаивал его кандидатуру при утверждении. Рад, что не ошибся.

Напрасно первый секретарь МГК звал Никольского идти с ним в разведку. Честные люди отвергли призывы ГКЧП. Борис Никольский знал, чем грозил ему отказ, если бы устроители переворота пришли к власти. Сотрудничать с заговорщиками мало кто хотел. Это приближало их конец. Люди, с которыми я работал, разные: не все мне нравились, не всем нравился я. Не всем по сердцу твердость в руководстве, его могут счесть злом, а не благом. Но в те дни встречал я только союзников, открыто говоривших мне: «Вы можете мной распоряжаться днем, ночью, когда угодно, сейчас, немедленно».

Но однажды получил от ворот поворот. Около трех часов ночи позвонил заместителю директора Филевского автобусно-троллейбусного парка (замечу: заму по кадрам) и поставил задачу вывести машины и перекрыть мост над Москвой-рекой, что рядом с Белым домом. Последовал отказ. Позвонил вторично, предупредил, что он говорит с вице-мэром Москвы и обязан выполнять мои указания. Снова отказ. Затем меня попросили дать официальную телефонограмму. Я чертыхнулся, но текст продиктовал. В конце концов все сделали и в этом случае, но время для заграждения моста могло быть упущено. К счастью, успели…

Вечером 19-го должно было состояться открытие Конгресса соотечественников, русских эмигрантов, приехавших со всех концов мира. Нетрудно представить состояние наших гостей, чьи предки или они сами бежали от большевиков и, приехав на родину, увидели танки на улицах Москвы.

Мы решили подготовить приветствие мэрии Конгрессу. Писал его и оглашал Александр Музыкантский, мой заместитель и префект Центрального административного округа.

— Вхожу в Концертный зал имени Чайковского, — рассказал он, когда вернулся в мэрию, — и застаю грустное зрелище: вокруг царит полное уныние. Начал читать. После первых строк у людей пробудился интерес, потом — глубочайшее внимание, и после слов о том, что мэрия Москвы не признает ГКЧП, что мы одержим победу, демократию не остановить, раздался гром оваций.

Часть собравшихся, и немалая, хотела побыстрее покинуть Москву, отправиться домой, но наша уверенность передалась сердцам. Уехали единицы, сотни соотечественников пошли на баррикады к Белому дому. Пожилые люди оставались там всю ночь, они приносили с собой еду защитникам, убеждали солдат не стрелять. Лишь после провала заговора телевидение показало все подробности того вечера.

ТРЕВОЖНАЯ СИТУАЦИЯ

Незадолго до ГКЧП с Гавриилом Поповым мы побывали в штабе Московского военного округа, провели там несколько часов и договорились о контактах, взаимодействии. Тогда же состоялись встречи с министром обороны маршалом Язовым. Войска в городе очень нуждаются в его помощи. Сам по себе факт пребывания в столице и рядом с нею такого числа войск являлся, наверное, единственным в цивилизованном мире. Части и соединения, казармы, склады и подобные учреждения отнюдь не украшают город. Тем не менее повторю: военные нуждались в помощи мэрии, это касалось предоставления им муниципальных квартир и многого, многого другого, что требуется для обустройства и чего часто лишены люди в военной форме.

Как складывались в те дни наши отношения с военными. С маршалом Язовым произошло немало встреч. При самой последней, за неделю до путча, я с удивлением увидел его выходившим из кабинета премьера Павлова. Министр обороны обычно сюда не ездил.

С Гавриилом Поповым мы пытались установить взаимопонимание с министром обороны. Незадолго до путча просили его, чтобы армия помогла с уборкой урожая в Московской области, причем традиционное бесплатное «шефство» заменяли хорошим заработком. Офицерам предлагали по пятьдесят рублей в день, солдатам по двадцать пять, из которых пятнадцать шли бы на сберкнижку, пять на питание, пять на улучшение быта в казармах. Обещали помочь купить телевизоры, магнитофоны, музыкальные инструменты. За два года службы солдат (далеко не у всех состоятельные семьи) скопил бы и привез домой около полутора тысяч рублей. При возникших сложностях в Министерстве обороны с финансами схватиться бы за наше предложение. А что услышали в ответ? «Солдатам платить? Не-ет!»

С командующим войсками МВО генерал-полковником Калининым у меня состоялось несколько разговоров. Утром 19-го я позвонил ему и потребовал:
— Немедленно отведите войска! Мэрия не признает никакого военного коменданта.

Около трех часов дня 19-го я увидел, что здание мэрии оцепили солдаты. Танки на Тверской стояли и раньше. Вызываю генерал-лейтенанта Зимина, распоряжавшегося военными. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы сохранялось оцепление мэрии, чтобы людей, к нам спешивших на помощь, поворачивали назад.

Дом на Тверской стал центром практического руководства сопротивлением. Все мы знали, что наши телефоны прослушиваются, и поручения давались мною, депутатским штабом, возглавляемым Юрием Шарыкиным, только при личных встречах.

Приведу подробности нашего разговора с генералом Зиминым, они важны для понимания возникшей тревожной ситуации.
— Вы понимаете, что все происшедшее незаконно? — спросил я его. Молчит, чувствую, соглашается.
— Вы вот пришли нас охранять. От кого?
— Ну как от кого — от всяких там хулиганов.
— Нас никогда от москвичей не охраняли, — продолжаю разговор.
— На нас никто никогда не нападал и нападать не собирается. Вы же знаете, что происходит в городе.
Разъясняю ему нашу позицию и категорически требую, чтобы танки и десантники немедленно ушли. В ответ после паузы слышу:
— Товарищ премьер, мне все ясно.
— Что вам ясно?
— Я ухожу.

Через сорок минут оцепление сняли. Наверное, это первая победа, одержанная в те августовские дни. Не намерен приписать ее себе. Все, от солдата до генерала, понимали, что не против них, а против заговорщиков поднялась Москва.

Но войска продолжали оставаться в городе.

Вечером мы ждали возвращения из командировки в Киргизию Гавриила Харитоновича. Волнуясь за мэра, постарался обеспечить его безопасность. В аэропорт Внуково отправились шесть машин. Кроме встречавших по должности в них ехали бывшие сотрудники охранного управления КГБ СССР, перешедшие на службу правительству России.

Гора свалилась с плеч, когда узнал вечером, что Гавриил Попов прибыл в Белый дом и вот-вот появится у нас на Тверской.

Вечером все того же 19 августа, после показа целый день балета «Лебединое озеро», совершенно неожиданно в программе «Время» на экране телевизоров перед Белым домом появился Борис Ельцин на танке, оглашающий Обращение к народу России и призывающий к всеобщей и бессрочной забастовке. Стало легче на душе, миллионы людей глоток свежего воздуха получили.

Преклоняюсь перед теми, кто взял на себя смелость снять такой «сюжет» и выпустить его в эфир. Стало ясно, что и в руководстве Центральным телевидением, как в армии и госбезопасности, нет единства.

После передачи я поспорил с депутатом Сергеем Черняком на традиционную бутылку кефира. Я считал, что ГКЧП продержится 7-10 дней, Сергей давал ему 5-6. Он оказался к истине ближе, и пари я проиграл.

Тот день закончился для меня часам к двум ночи, только тогда я вернулся домой, где меня ждала любимая жена.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ПЕРЕВОРОТА

С семи утра 20-го в мэрии начался второй день после переворота. Каждые сутки имели для меня особенный смысл, по-своему запечатлелись
в памяти. Словно ничего тревожного не произошло, у меня собрались, как обычно, члены правительства и начали планировать работу на день: задачи — не дать войскам снова заблокировать мэрию; использовать все возможности для строительства баррикад у Белого дома и на магистралях, где могли появиться танки. Следовало наладить питание защитников баррикад; возобновить работу радиостанции «Эхо Москвы»; попытаться пробиться на телевидение; усилить пропаганду среди солдат и офицеров, в подавляющем большинстве не ведавших о том, зачем их пригнали в Москву. Даже телевидение не могло скрыть этого. Солдаты разводили руками, когда репортеры спрашивали о поставленных перед ними задачах.

Мы не могли ни в коем случае допустить сбоев в подвозе продуктов в магазины, энергетическом, водопроводном и других хозяйствах. Прозвучавший призыв к забастовке к ним не относился. Просили мы не бастовать и строителей, занятых сооружением домов, школ, больниц.

Прекратили операции Московская и Российская биржи. Подобных фактов произошло немало, но забастовка в городе не стала всеобщей. Тому есть свои объяснения. Москвичи не заблуждались насчет замыслов заговорщиков, это бесспорно. Проклинали их повсюду вслух и про себя не только искушенные в политике, но и самые так называемые простые люди. Тысячи людей, прежде всего молодежь, предпочли действие и вышли на баррикады.

Любой решительный шаг ГКЧП вызвал бы взрыв огромной силы. Это главари заговора понимали. Потому чаши весов колебались в неустойчивом равновесии в течение всего второго дня разыгравшейся драмы. Не сомневаюсь, крайние меры, кровь заставили бы москвичей использовать свое главное оружие — всеобщую бессрочную забастовку.

Положение на предприятиях выглядело так. На самом большом автозаводе ЗИЛ парткому под давлением МГК партии и администрации удалось навязать цехам свою волю и не допустить забастовку.

В Москве много предприятий военно-промышленного комплекса находились в привилегированном положении и, в сравнении с другими, зарабатывали. Конверсия военного производства, переход в связи с разоружением на мирную продукцию далеко не везде проходили безболезненно. Это не могло не породить со стороны рабочих предприятий, тем более руководства, отрицательного отношения к новациям перестройки, переменам в стране. Под влиянием руководителей старого закала эти коллективы заняли пассивную позицию, выжидали, чья возьмет.

Депутатский корпус, префектуры, райисполкомы Москвы власть ГКЧП не признавали повсеместно с самого начала переворота. Однако… Один председатель райсовета на телефонограмме мэрии, дававшей политическую оценку заговору и призывавшей к забастовке, наложил начальственную резолюцию: «Пока не исполнять». Потом оправдывался, что вроде бы не хотел усугублять обстановку. Если бы москвичи решили по его примеру «не усугублять», плохо пришлось бы всем.

На баррикады вышла вся Москва: рабочие вместе с инженерами, учителями, учеными, студентами, старшеклассниками, молодыми и ветеранами, надевшими мундиры и ордена, стояли плечо к плечу. Блестяще показали себя ребята, прошедшие Афганистан.

Отдадим должное депутатам Моссовета и райсоветов, Московскому объединению избирателей, общественному движению «Демократическая Россия». Они находились во главе народного сопротивления, организовывали отпор, смело шли в воинские части, неся туда слово Москвы.

После объявления вечером второго напряженного дня комендантского часа я находился в Белом доме и звонил из кабинета Ельцина командующему МВО. Полковник-порученец отказался соединить с командующим, ссылаясь на его занятость. Тогда я продиктовал телефонограмму: мэрия Москвы не признает комендантский час, считает его провокацией.

БАЛЕТ «ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО»

Нелегкое это испытание — момент истины. Наверное, можно прожить долгую жизнь и избежать той труднейшей минуты, когда остаешься наедине с собой, своей совестью и делаешь решающий выбор. Но у каждого своя судьба. Не берусь мерить всех одной меркой.

Не возьмусь судить бывшего начальника телевидения и радио Леонида Кравченко, скажу только, что сам себя он называл прагматиком. Просто перескажу разговор с ним, состоявшийся 20-го, во вторник, когда москвичи привыкли смотреть вечером телепередачу «Лицом к городу», когда выступали представители городской власти.

Я так уговаривал его дать нам с Гавриилом Поповым слово, что из камня можно было бы выжать слезу.
— Не могу пригласить вас в студию, — услышал я в ответ, — мне запрещено, вы же знаете, какой режим у нас установлен.
— Пусть приедут к нам в мэрию и здесь возьмут интервью. Чем черт не шутит, думал я, показали ведь вчера Ельцина на танке.
— Меня уволят, если я вас с Поповым выпущу в эфир, — плакался Кравченко.
— Вы неделю пробудете без работы, — продолжал я его уговаривать, — а потом, когда восстановят законную власть, ваш благородный поступок не останется забытым. Вы с триумфом вернетесь. Вы называли себя человеком Горбачева, останьтесь таким до конца, докажите ему свою преданность…

Телевизионная группа после уговоров наконец приехала в мэрию, и мы с Поповым в течение 31 минуты предельно ясно изложили свою позицию.

Вечером в его кабинете уселись перед телевизором, ожидая, что наши интервью покажут.

Надо ли говорить, что ожидания оказались наивными.

Появились мы с Поповым на экране сутки спустя, когда путч провалился и все стало ясно, в том числе и самому Леониду Кравченко: его немедленно уволили.

В те три судных дня не оставалось ни времени, ни желания копаться в личных переживаниях, лишь ловил свое странное состояние: казалось, все вокруг происходит не со мною, а с кем-то другим, и я холодным взором, с любопытством даже оглядываю происходящие события и себя в их череде.

Страха ни на минуту не возникло. Появилась спокойная уверенность… В прошлом, когда работал генеральным директором, для меня лучшим временем года становился декабрь: план давит всей своей тяжестью, все кипит, стыки дел вдруг разваливаются, надежды и тревоги ураганом проносятся по предприятиям, научным коллективам, и решения надо принимать быстрые, четкие. Любил я такие декабри.

НАС ХОТЯТ АРЕСТОВАТЬ

Душой сопротивления Москвы стал Гавриил Попов. Избранный явным большинством народа мэр, профессор, интеллигент до мозга костей (таких Ленин называл «гнилыми интеллигентами») служил в те дни образцом спокойного мужества, уверенности, деловитости, соединял в себе политического трибуна с неутомимым организатором. С первых часов переворота между Белым домом, созданным там Комитетом обороны и мэрией Москвы установилась непрерывная связь. Военные и штатские, входившие в этот комитет, действовали четко, с полным пониманием обстановки, и мэрия сразу принимала все их команды.

Когда из разных источников поступила информация, что нас с Поповым собираются в три часа ночи с 20-го на 21-е арестовать, мы стали обдумывать различные варианты поведения. Обсуждали без эмоций, где и каким образом нас могут арестовать: в мэрии или дома, вместе или порознь, как вести себя. Арест дома отвергли сразу, это нанесло бы глубочайшую травму близким. А в сумрачном дворе, переулке без свидетелей легко было бы устроить «попытку к бегству» со всеми вытекающими последствиями.

В конце концов решили оставаться в мэрии. Арест здесь проходил бы на глазах людей, до пресловутых арестантских машин, «воронков», нас бы сопровождали десятки сочувственных взглядов, и это бы вселяло надежду, что самого худшего не случится. Зная об арестах, ночных стуках в дверь по книгам писателей, побывавших в лагерях и тюрьмах, по рассказам бывших заключенных ГУЛАГа, мы вдруг наяву услышали скрежет адской машины репрессий, которая вновь грозила стране.

…Около девяти вечера мы получили срочную и настоятельную рекомендацию Белого дома — немедленно переехать туда: обстановка стала резко обостряться. Решили отправиться не на своих машинах, а в небольшом автобусе и в сопровождении группы из отряда милиции особого назначения.

Собрался быстро, предварительно договорившись с Гавриилом Поповым, что захватим по пути на Красную Пресню мою жену, иначе я бы не поехал, оставлять ее дома одну в такие минуты не мог. «Давай заберем», — спокойно сказал он. Будто мы собрались в театр.

В тот вечер я впервые близко столкнулся с ОМОНом, с отрядом милиции особого назначения, и воочию убедился в доброжелательном к нам отношении и в их высоком профессионализме. Ребята не дрогнули, хотя понимали, что им победившая власть ничего не простит.

У моего дома — неожиданная картина: группа мужчин разгружала машину. Странное открылось зрелище: «рабочие» в костюмах и начищенных ботинках неумело ворочали кирпичи, хотя в поздний вечер никакого строительства во дворе, насколько я знал, не предполагалось. Едва автобус остановился, наши телохранители с автоматами вмиг оказались на улице и блокировали все подходы.

Жена ждала в подъезде, захватив с собой еду, что впоследствии оказалось очень кстати. Мы нырнули в автобус, машина тронулась, и «грузчики» (они же «опекавшие» мой дом сотрудники госбезопасности) буквально растворились во мгле.

Неподалеку от Зоопарка остановились. Дальше проехать было нельзя — заграждения и на дальних подступах опоясывали Белый дом. Ребята с автоматами взяли нас в кольцо, и вся процессия быстрым шагом устремилась вперед.

На баррикадах нас узнали и как бы передавали из рук в руки под возгласы: «Попов с нами!», «Мужики, Попов идет!», «Ура!». Все это запомнится надолго, на всю жизнь: доверие москвичей согревало душу. Оказалось, что в тот момент меня увидел родной брат Сергей, пришедший на баррикады. Узнал я об этом позже, спустя несколько часов, когда позвонил ему и попросил успокоить мать, передать ей, что я жив и здоров. Попросил еще заехать ко мне домой и увезти из квартиры моего восемнадцатилетнего сына.

— Сашка полностью на твоей ответственности, — сказал я. Тогда-то он и рассказал, что видел, как мы шли в Белый дом.
— Что же не окликнул?
— А чего окликать? Взять меня с собой ты не мог, да я бы и не ушел с баррикад. Тебе тут оставаться ни к чему… Да и шли вы очень быстро, останавливаться было опасно. Всяких провокаторов тут, думаю, хватало…

У ворот Белого дома сопровождающие нас ребята попрощались с нами. Имена их остались мне неизвестными.

ОНИ ЛОЖАТСЯ СПАТЬ

Подхожу к кульминационному моменту — ночи с 20-го на 21-е, когда все могло закончиться страшной развязкой. Трудно рассказывать о тех долгих часах, пережитых в Белом доме. Ружье (согласно Чехову), повешенное на стену в первом акте трагедии, должно было, наконец, выстрелить в финале. Не баррикады, которые легко смести военной техникой (поступила информация, что к удару по Белому дому готовятся и ракетные установки), а именно люди прикрыли собой дом, ставший тогда центром России. Люди стали главной преградой на пути войск.

Команда к подготовке штурма Белого дома была отдана. Назначено время — 3 часа ночи. Основная роль отводилась десантникам, группе КГБ «Альфа», предназначенной для борьбы с терроризмом, и милиции особого назначения — ОМОНу…

Задачу штурмующим поставили такую: оцепить Белый дом. Десантникам приказали разместиться около американского посольства, милиции особого назначения — на Кутузовском проспекте, «Альфе» — на берегу Москвы-реки в двух километрах от Белого дома. Милиции ставилась задача оттеснить народ от Белого дома, а группе «Альфа» — приблизиться к парламенту и начать штурм здания.

Не надо рисовать в своем воображении картины, будто члены ГКЧП собрались в специальном бункере, куда поступают доклады генералов. Все происходило не так. Главари заговора разъехались из Москвы по дачам и квартирам. И когда военные пытались накануне штурма связаться с ними, им по телефону отвечали: «Будить до трех часов не велено».

Уверен, не пришлось им в ту ночь крепко поспать. Никто из них не решался дать приказ о штурме. Спустить курок они предоставили военным, загнав их в ловушку, пытаясь тем самым обезопасить себя. Выполнят военные приказ, начнут штурм — вся ответственность за жертвы ляжет на них, военных. Поступят вопреки воле ГКЧП — им тоже несдобровать. Военные пытались разыскать Чрезвычайный комитет. «Спят… спят… спят…» — отвечали им на квартирах и дачах. Даже верные командиры схватились за голову, поняв, с кем имеют дело. К четырем часам ночи было окончательно и бесповоротно ясно — заговор провалился.

Тем не менее жертвы случились. Именно в эту роковую ночь — с 20-го на 21-е — трое молодых москвичей погибли в тоннеле под Новым Арбатом неподалеку от Белого дома, пятеро получили ранения, в том числе огнестрельные. Произошла стычка москвичей с проходившей здесь колонной бронетранспортеров.

САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Из Белого дома я всю ночь поддерживал постоянную связь с мэрией, где оставался Александр Музыкантский. Около часа ночи он увидел бронетранспортеры, вырвавшиеся из Столешникова переулка, расположенного напротив мэрии, и подумал, что начался штурм. Голос его в телефонной трубке, как всегда, оставался негромким, речь неторопливой. Все, кто находился с ним рядом в те дни, не видели и тени страха на его лице.

Бронетранспортеры промелькнули у стен мэрии и исчезли во тьме.

По нашему указанию блокировали машинами Калининский мост, чтобы воспрепятствовать движению Белградской дивизии. На расположенных в черте Москвы Тушинском аэродроме, площадке у Центрального аэровокзала грузовики заполнили летное поле.

Поднял с постели руководителя городской водопроводно-канализационной службы Станислава Храменкова. Я вспомнил, как несколько лет назад ночью ездил с ним туда, где случилась крупная авария на теплотрассе, там перекрывали улицу тяжелыми машинами, чтобы остановить движение. Теперь машины вывели против танков.

Смело, инициативно действовали строители во главе с Владимиром Ресиным. Используя арсенал своей мощной техники, бульдозерами и тяжелыми машинами они окружили Белый дом.

Вечно критикуемые работники столовых, ресторанов, закусочных безо всякой команды начали кормить защитников баррикад. Не отстали от них кооперативные кафе. Носили еду женщины из соседних домов.

Надолго запомнится эта ночь дежурному по мэрии Вячеславу Гаврилову, в прошлом военному человеку, исключительно четко передававшему все команды.

Часов в 10 вечера в кабинете президента раздался телефонный звонок, который привел его в замешательство: «Борис Николаевич, я отпустил работников аппарата правительства, сам ухожу домой… Прощайте, Борис Николаевич. Сегодня ночью с нами будет кончено. Это достоверная информация. Пусть берут дома. Прощайте…»

В «Записках президента», щадя Ивана Степановича, этот эпизод Ельцин излагает мягче: «Вечером… ко мне в кабинет в Белом доме зашел Председатель Совета Министров Иван Степанович Силаев и сказал: „Борис Николаевич, простите, но я уйду. Хочу быть с семьей в эту ночь»».

Так или иначе, но в бункере Белого дома, оставшись без премьера втроем, Борис Николаевич, Гавриил Харитонович и я не говорили о грозящей опасности. У нас шла обычная для мирного времени беседа (даже пиджаки сняли), прерываемая лишь короткими докладами…

По мере приближения к трем часам ночи атмосфера становилась все тревожнее. Поглядывали на циферблат: 2:50, 3:00,3:15, 3:30… Добавили немного времени на неорганизованность военных, но вскоре поняли: что-то там у них сломалось.

Угроза штурма миновала.

Странно, но в те часы мы обсуждали новые принципы управления столичным городом, его статус, работу Комплекса строительства, продовольственное снабжение, строительство поселка, двести домов, в Брянской области для пострадавших от аварии на Чернобыльской атомной станции.

Подходила к концу вторая ночь с 20-го на 21-е. В тяжелом промозглом тумане нехотя, словно не веря победе света над тьмой, занимался рассвет.

ТАНКИ ПОКИДАЮТ МОСКВУ

Настало утро 21-го, последнего дня путча, первого дня окончательной победы. С женой и двумя охранниками мы шли к Зоопарку, где нас ждала машина. Уставшие после второй бессонной ночи люди оставались на баррикадах. Горели костры. По рукам ходили свертки с едой, термосы. Напряжение спало, и у многих, как и у меня, росла уверенность, что приходит конец испытаниям. Домой добрались без приключений. Оставив там жену и на всякий случай наказав ей никому не открывать дверь, поехал на Тверскую, в мэрию, которую покинул всего десять часов назад, столь много вместивших.

Так закончилась самая длинная ночь в моей жизни.

21-го утром, в десять часов, началось совещание правительства с генералами, которое я открыл такими словами: — Мы собрались, чтобы рассмотреть вопрос о немедленном удалении войск из Москвы…

Присутствовали начальник штаба МВО генерал-лейтенант Золотов и начальник инженерных войск генерал-полковник Кузнецов.

Требовалось непременно добиться, чтобы войска покинули город к середине дня. Оставлять их здесь вечером, особенно ночью, нельзя было ни в коем случае. Кому-то могла прийти шальная мысль о реванше и использовать для этого воинские части на улицах. Попытка не увенчалась бы успехом, это несомненно, но кровь могла пролиться. Те, кому терять нечего, готовы на все.

Обращусь к стенограмме.

Золотов: «Завтра к утру последний солдат, последняя машина из города будут выведены. Почему к утру? Потому что днем будет небольшой вывод войск. В основном пойдут ночью. Если вы не возражаете. Если вы разрешите выводить планово и днем с соответствующими мерами безопасности, мы выведем и раньше. Осталось войск очень мало. Я готов доложить по каждой роте… Осталось порядка 20-22 единицы техники в отдельных местах. Маршруты вывода: Профсоюзная улица, Ленинский проспект, Минское, потом Киевское шоссе…»

Генерал водил пальцем по карте, а я закипал от возмущения: вранье, на уход двух десятков машин не нужны сутки.

Золотов: «Если днем надо будет остановить движение транспорта, как вы поступите?»

«Остановим», — ответил я.

Золотов: «Сейчас главное уточнить, кто куда пойдет… Потом, когда сюда сосредоточим (показывает на карте), вопросов никаких нет. Потом нам обеспечат выход на Минское шоссе и уйдут Таманская дивизия и Кантемировская».

Музыкантский: «Потом — это когда?»

Золотов: «После 20 часов».

«Такой план принимать не будем, — возразил я. — Сейчас мы выделим необходимое количество машин Госавтоинспекции для сопровождения».

Золотов: «Сейчас десять тридцать. В одиннадцать тридцать можно?»

Звоню руководителям Госавтоинспекции города, договариваюсь о 45 машинах сопровождения по количеству танковых частей, занявших город.

Золотов: «В двенадцать тридцать выход к объектам, в тринадцать тридцать начало движения».

«И в шестнадцать освобождаем город, — подытоживаю эту часть разговора. — Есть вопросы?» Решили покормить войска прямо на месте. И немедленно прекратить выдачу пропусков на хождение ночью.

«Вместе с частями город должны покинуть военные коменданты префектур, — предупреждаю я. Обращаюсь к Кузнецову: — У меня есть договоренность с министром обороны, что вашей техникой разберете все завалы, все баррикады, которые были созданы для борьбы с «родной» армией».

Кузнецов: «Сейчас у меня в Москве пять инженерных машин разграждения. Автокранов негусто — шесть. Нужно организовать взаимодействие. Там пока ситуация неясна».

«Там» — значит на баррикадах, которые оберегались их защитниками, и были случаи, когда они ничего не давали военным трогать. Даже после того, как к шестнадцати часам войска покинули город, многие не верили, что можно дать «отбой», — напряжение минувших дней не могло спасть сразу.

Любопытно было наблюдать за этими двумя генералами, чьи фамилии для истории запечатлены стенограммой.

Держались они с достоинством, рассуждали со знанием дела, но сквозь это, внешнее, проглядывало другое: горечь, стыд за армию, ее офицеров, втянутых в зловещую и вместе с тем унизительную авантюру. Люди, посвятившие жизнь исполнению воинского долга, честно служившие, вдруг попали в позорную ситуацию. Стоило нам заговорить о Чрезвычайном комитете, чрезвычайном положении, комендантском часе, противозаконных приказах, они замолкали, не могли найти себе места. В конце концов согласились с нами, что войска с московских улиц должны быть убраны как можно скорее. Не успело завершиться совещание, где достигли согласия, позвонил командующий Московским военным округом и заявил, что расчет времени сделан неправильно и войска покинут город лишь через сутки.

Разговор с ним вышел жесткий, тяжелый, и перед тем как положить трубку, я привел последний аргумент: — Не обманывайтесь, генерал, насчет нашей позиции, твердости требований. Если к шестнадцати часам в городе останется хоть один танк, мы будем жечь их…

Не знаю, что больше подействовало, мой решительный тон, понимание командующим, что битва проиграна и, играя с огнем, можно столкнуться с москвичами, но к четырем часам дня войска ушли.

Два утренних телефонных разговора с министром обороны и председателем ГКБ предшествовали появлению генералов в мэрии.

Маршал Язов сразу снял трубку телефона правительственной связи, словно ждал этого или, скорее всего, какого-либо другого, важного для него звонка.

— Москвичи возмущены тем, что в городе продолжают оставаться войска, — сказал ему. — Мы можем не сдержать гнев молодежи, готовой начать подручными средствами боевые действия против танков.
В ответ ожидал взрыва гнева, грубости, и вдруг слышу необычный для собеседника доверительный тон, даже извинительные нотки:
— Пожалуй, вы правы, вопрос пора решать. Мы ведь ввели войска, чтобы защитить город от грабежей, погромов…
Я не смог удержаться:
— Каких таких погромов?! Какие грабежи и погромы произошли до ввода войск? О чем вы говорите? Вы хотели испугать москвичей, заставить их склониться перед Чрезвычайным комитетом, который мы не признаем…
Язов не возражал.
— Да, пожалуй, пора принимать решение, — сказал он. — Пришлю к вам двух генералов… Когда вы хотите с ними встретиться?
— Немедленно! — ответил я, не ожидая такой щедрости.

Вместо командующего МВО приехал начальник штаба. Видимо, несостоявшемуся военному коменданту Москвы не хватило мужества явиться…

ДЕМОНТАЖ ПАМЯТНИКА ДЗЕРЖИНСКОМУ

Современный город неприспособлен для революций. Все его структуры рассчитаны исключительно на мирную жизнь. Муниципальная власть аполитична по определению: она тратит столько сил и времени на поддержание обычного городского порядка, что любые стихийные массовые действа для нее — досадная помеха, нарушающая налаженный быт горожан. Вот почему, возражая против любых несанкционированных политических акций, я считаю, что дело не в окраске знамен, под которыми они выступают. А в том, что развязывать стихию толпы должно быть заказано всем.

После провала путча 22 августа я с утра разъезжал по городу, прикидывая убытки. Подсчитывал битые троллейбусы. Намечал ремонтные работы. Отдавал кучу нетривиальных распоряжений, чтобы сделать жизнь вновь размеренной.

Вдруг в машине раздался звонок.

Сообщали: на площади перед зданием КГБ собралась толпа. Хотят свалить памятник Дзержинскому. Какой-то скалолаз уже взобрался на монумент, накинул трос на шею… Люди остановили грузовик… Привязали конец троса… Теперь тянут…

Я перепугался. Монумент весил 87 тонн. Любые неумелые действия с ним могли привести к катастрофе.

Во-первых, как он будет падать. Не угробит ли кого по дороге.

Во-вторых, перевозбужденная масса вряд ли представляла себе, сколько всего скрывается внизу, под площадью. А там метро, городские коммуникации, коллекторные туннели.

Мы рванули на площадь. Подъезжаем… Слава богу, еще стоит. Даже мощный грузовик не смог его сдвинуть. При советской власти ставили монументы «на века».

На площади идет стихийный митинг. У мегафона — Геннадий Хазанов, Мстислав Ростропович, Егор Яковлев… В общем, все те же, кто был у Белого дома, только настрой их речей теперь совершенно иной. Видно, что чувствуют агрессивную мощь толпы и стремятся сдержать ее разрушительную энергию. В какой-то степени это удается. Но неизвестно, надолго ли.

Я встал рядом с выступавшими. Хотя люди, находившиеся на площади, осознавали себя победителями, было заметно отличие этой человеческой массы от той, что ждала штурма у Белого дома. Даже если предположить, что это те же самые люди… Но там возникло братство, тут — толпа. Там настоящая опасность — тут торжествующая агрессия. Там все стремились бережно и внимательно относиться друг к другу, жесты были осторожны и добры, обращение друг к другу родственное, братское. Здесь господствовал размах разрушения. Эта недобрая масса решила мстить.

Мегафон взял Александр Музыкантский и объявил от имени мэрии и правительства Москвы: «Решение о снятии монумента принято! Памятник Дзержинскому обязательно будет снесен. Сейчас же! Немедленно! Уже едут три мощных подъемных крана! Надо только подождать…»

И тут я увидел, как гигантская масса мгновенно приняла решение.

Это было удивительно: толпа жила как единый организм. При всей видимой агрессивности — в жестах, выкриках, движениях — она не казалась безрассудным скопищем. Нет, это была наделенная волей масса, которая поставила перед собой четкую цель и решила немедленно ее осуществить.

Она требовала мощного, жесткого действия. Но слушала нас. Городская власть была с ней заодно. Она нам доверяла.

Конечно, не обошлось без неожиданных инцидентов. Расскажу лишь об одном. Какие-то молодые люди в той части площади, что примыкала к «Большому дому» КГБ, решили прорваться в здание. Стали штурмовать двери. Не знаю, что переживали те, кто находился внутри. Думаю, мощь огромной толпы и на них произвела впечатление. Однако там скрывались профессионалы. Знали, как надо действовать. Когда напор парней стал чересчур решительным, дверь на секунду отворилась, оттуда появилась рука с баллончиком, одному в лицо пшикнули слезоточивым газом — и тут же заперлись снова.

Вероятно, то был газ «Черемуха», потому что лицо мгновенно распухло. Мы отправили парня в больницу. Больше подобных попыток никто не повторял.

Убедившись, что толпа успокоилась, я отправился в мэрию.

Помню со школьных лет, что Маяковский советовал «юношам, вступающим в житье, делать жизнь с товарища Дзержинского». Не думаю, что следовало рушить памятник, и мне хотелось бы его восстановить, невзирая на обвинения в «реанимации коммунистической идеологии, в попрании памяти невинно загубленных жизней».

Без монумента Лубянская площадь выглядит голой, известные скульпторы, с которыми я общаюсь, единодушны — это шедевр Вучетича. Людям, накидывавшим петлю на шею Дзержинскому, внушили, что он — палач, родоначальник сталинского террора. Но это же абсурд! И даже не только потому, что он умер задолго до начала массовых репрессий. Нисколько не сомневаюсь, с Дзержинским «разобрались» бы, не дожидаясь 37 года, как с другими старыми большевиками, посмевшими не соглашаться с вождем. Такие люди Сталину не требовались. Железный Феликс — сильный, умный, порядочный человек. Его отличала своя точка зрения на то, что происходило в стране после 17 года. Почему взялся за руководство разваленным транспортом и Высшим советом народного хозяйства? Потому, что многое знал и умел, обладал завидной волей, чтобы решать хозяйственные вопросы, вопросы жизни и смерти, хорошо мне известные. Причем речь тогда не шла о стабилизации, страну требовалось попросту спасать от голода и разрухи, которые принесла Гражданская война.

Мне Дзержинский близок тем, что боролся с детской беспризорностью. Боролся результативно. Я бы радовался, если бы в девяностые годы члены правительства Гайдара и Чубайса последовали его примеру. После «шоковой терапии», как после Гражданской войны, в Москве на улицах и вокзалах появились тысячи беспризорных, из них почти все не москвичи, ребята из других регионов и ближних государств. Побежали они в столицу в поисках спасения. Нам пришлось их спасать как обездоленных стариков. Дзержинский, как теперь говорят, представитель силовых структур. Ну не нравятся нам силовые структуры, а государства без них нет. Мы вообще народ куда как свободный, только почему-то у нас безудержная свобода выглядит неприглядно.

«ОПЕЧАТАТЬ ВХОДЫ В ЗДАНИЕ ЦК КПСС!

Уехал тогда из центра. Но тут же оказалось, надо спешить обратно. Теперь не к КГБ, а к зданию Центрального Комитета КПСС. Часть людей двинулись туда. Остановить их — как сообщалось по телефону — было невозможно. Здесь надо пояснить, что такое ЦК КПСС на Старой площади. Это целый квартал (15 зданий на 170 тысяч квадратных метров), представлявший собой, по сути, крепость и информационный лабиринт, начиненный секретными данными о решениях и свершениях высшей партийной власти.

Здесь формировалась вся тайная политика государства. Отсюда шло управление номенклатурой внутри страны и коммунистическими структурами за рубежом. Комплекс зданий Центрального Комитета не раз перестраивался с 30-х годов, чтобы повысить секретность и оперативность тайных связей. Где и как спрятана информация, в каких документах и компьютерах зашифрованы данные о партийных вкладах и засекреченных операциях, никто, конечно, себе не представлял.

Допустить толпу «гулять» по коридорам и кабинетам (а охрана в таких условиях вряд ли могла бы сопротивляться) — значило рисковать важнейшей информацией о деятельности КПСС и СССР. Не говорю уже о возможном мародерстве и хулиганстве. Надо было немедленно что-то делать. Но что?

Первые шаги мы предприняли еще накануне, когда в мэрии стало известно о признаках непонятной активности: со двора ЦК один за другим выезжали крытые фургоны. Что они вывозили — документы, оборудование, ценности? — никто не знал.

Тогда я дал распоряжение службе ГАИ не выпускать груженые машины со двора. У входа поставили депутатский пост. Это максимум того, на что мы, городская власть, имели право. Принимать более решительные меры муниципалитет неправомочен.

Это назавтра, 23 августа, Горбачев напишет на записке Бурбулиса — «В ЦК КПСС идет форсированное уничтожение документов. Надо срочное Распоряжение Генсека временно приостановить деятельность здания» — историческую резолюцию: «СОГЛАСЕН».

И все-таки мы начали действовать. Решение мэрии и правительства Москвы сформулировали в считаные минуты. Нельзя было терять ни секунды.

Когда я подъехал к Старой площади, то увидел, что вывески и стекла в окнах разбиты. Толпа казалась не той, что собралась у памятника Дзержинскому. Я даже не мог понять, что произошло. Но если сравнить три состояния — у Белого дома, у КГБ и здесь — трудно было предположить, что это одни и те же люди. В первом случае доброта, во втором разумность. Тут — сгусток всех негативных эмоций: злобность, ненависть, ожесточение. Я знал о нелюбви многих людей к партии. Однако не ожидал, что русские могут испытывать такую ненависть к повергнутому.

В воздухе чувствовалось одно желание — разгромить. Остановить толпу в этом состоянии казалось невозможным.

Я взобрался на складную репортерскую лестницу, которую уступил кто-то из фотокорреспондентов. В мегафон зачитал решение мэрии и правительства:
— «Опечатать входы в здание… Отключить воду… Отключить электричество… Отключить все системы снабжения…»
И, чувствуя напряжение тысячной массы, от себя добавил:
— Кроме канализации! Чтобы те, кто находятся в здании, не наложили себе в штаны.
Это вызвало смех, разрядку. Решение мэрии встретили овацией.
Милиция тут же, у всех на глазах, принялась опечатывать двери. Масса начала успокаиваться. На этот раз, кажется, пронесло.

Возвращаясь в мэрию, вновь остановился у памятника Дзержинскому. Там пик возбуждения явно прошел. Но люди ждали. Еще раз пообещал, что монумент снимут не позднее нынешнего вечера.
— Будем ждать! — раздалось в ответ.

И действительно, когда около одиннадцати вечера подъехали наконец мощные строительные машины с бригадой монтажников и такелажников, площадь была полна внимательных и целеустремленных глаз.

Наши муниципальные службы показали высокий класс профессиональной работы. Никогда еще строителям не приходилось работать на публику. Довольно быстро сняли крепления. Под шум и радостные крики эффектно подняли Железного Феликса в воздух. Толпа ликовала. Фотографии, запечатлевшие этот момент, обошли все газеты.

Монумент положили на платформу. Было непонятно, куда же его везти.

Не помню, кто именно предложил устроить статую на лужайке у Центрального дома художника. Это была замечательная мысль. Осуществлялась моя давняя мечта — собрать вместе всех бронзовых и гранитных советских вождей, обнести оградой, и пусть там играют дети.

НЕ НАДО СНОСИТЬ ПАМЯТНИКИ

Между тем одним Дзержинским толпа явно не удовлетворилась. Ко мне подошла группа молодых парней, назвавших себя «защитниками» Белого дома. Они требовали технику, чтобы снять памятники Свердлову и Калинину.
Я согласился.

И вот около часа ночи мы отправились на площадь Свердлова снимать монумент человеку, которому народная молва приписывает решение о расстреле царской семьи, хотя в наши дни криминалисты, занимавшиеся расследованием этого зверства, не пришли к единому мнению о виновности Свердлова.

А затем, совсем уже ночью, я приезжал на проспект Калинина посмотреть, как свергают «всесоюзного старосту», формального главу государства, в котором он мало что решал.

Людей собралось уже меньше. Обстановка рабочая. Покончили с Калининым довольно быстро. Появился навык. Следующим на очереди встал Ленин. Гигантский памятник на Октябрьской площади.

Но, приехав туда, я увидел, что агрессивный заряд уже кончился. Людей осталось мало, страстных требований они не высказывали. Скорее любопытствовали, глазея на необычное зрелище. Тогда я решил остановить это занятие. И убежден, что поступил правильно.

Ведь памятники — часть нашей истории. И если кому-то кажется, что им не место среди города, могу ответить: так думали и парижские революционеры, когда валили Вандомскую колонну, и наши большевики, когда снимали памятники «царям и их слугам», Александру И, Александру III и генералу Скобелеву в Москве.

Я против переписывания истории. Какой бы непривлекательной подчас она ни казалась, она должна оставаться при нас. Может быть, какие-то из памятников москвичи в будущем снимут. Возможно. Но это должно совершаться по решению городской общественности, а не по воле толпы.

Толпа вообще не имеет права диктовать свои решения. Она слишком непостоянна и неразумна. Если здесь, где она нам доверяла, было так трудно ее удержать, то чего ожидать в ситуациях менее однозначных? В толпе человек лишается последней собственности — своей личности, теряет ответственность за поступки и вменяемость, а это состояние, в котором развязываются самые низменные, чаще всего агрессивные инстинкты.

Всякая идея, что толпой можно манипулировать, социально опасна. Убежден.

Формируясь, толпа может еще вдохновляться какой-то разумной мыслью, но оформившись, объединяется уже на иных началах и основаниях. В ней всегда могут найтись хулиганы, душевнобольные, люди эмоционально неуравновешенные. Достаточно случайного события, нечаянной крови или какого-нибудь истерика с громким голосом, чтобы толпа повернулась в противоположную сторону и, начав мирным митингом, вдруг озверела. А тогда это драма с непредсказуемым концом.

Мы полагаемся на полицию, но в полиции тоже люди, и когда в них кидают камни, нельзя ожидать, что они всегда начнут действовать в соответствии с буквой закона. Дух толпы заразителен, особенно в случае конфликта. Может быть, у нас еще мало опыта демократии, но я видел, как омоновцы, оберегавшие граждан и преграждавшие путь толпе, начинали подчиняться ее иррациональной логике.

А в условиях многомиллионного города со множеством скрытых коммуникаций, газопроводов, опасных производств, да и оружия, решать политические проблемы с помощью толпы вообще преступление, какие бы цели ни преследовались.

Может быть, я сейчас рассуждаю как муниципальный чиновник. Но для того и пишу эту книгу, чтобы поделиться, в чем убежден. И не правы те, кто обвинял меня в особой нелюбви к «красно-коричневым», когда я выступал против их несогласованных с мэрией действий. Тому, чья задача — содержать город в порядке, все равно, демократическая толпа или «красно-коричневая». Рассуждать о политической направленности толпы ему ни к чему. Ему надо сохранить этих людей, эти дороги, разбиваемые гусеницами, эти заборы, из которых будут выламывать доски, эти автобусы и фонарные столбы.

Я всегда отстаивал право оппозиции на высказывание любых взглядов. И одновременно категорически выступал против тех, кто берет на вооружение большевистскую тактику развязывания инстинктов толпы: «Булыжник — оружие пролетариата». Ничего хорошего из этого не выходит.

Те, кто затевает игры с толпой, не просчитывают последствий, которые равно губительны для всех. Использовать толпу ради деструктивных, дестабилизирующих целей — значит ставить под удар с таким трудом добытые начала уважения к закону и порядку.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ЦК КПСС
РАСПУСКАЕТ ПАРТИЮ

На третий день после провала путча, в субботу, 24 августа нас с Гавриилом Поповым пригласили к президенту, вернувшемуся из крымского заточения. Это была первая после событий наша с ним встреча. Совещание, на котором предполагалось обсудить положение в стране, вышло долгим и охватывало широкий круг проблем. Оно предшествовало заявлению Горбачева о сложении с себя полномочий Генерального секретаря ЦК КПСС. То был один из первых результатов разгрома путча. Терявшая авторитет, по существу, разваливавшаяся Коммунистическая партия стала, как говаривали прежде, вдохновителем и организатором крайне опасного переворота. В этом виновата, конечно, не вся многомиллионная партия, с которой многие члены потеряли связь, перестали ходить на собрания, платить взносы, стали сдавать и рвать партийные билеты, а часть ее верхушки. Она включала в себя многих руководителей, начиная от секретарей ЦК КПСС, кончая секретарями партийных комитетов крупных предприятий и организаций.

Стали известны шифротелеграммы, направленные секретариатом ЦК КПСС компартиям союзных республик, райкомам, крайкомам, обкомам. Одна из них, переданная около 11 часов утра 19 августа, требовала «принять меры по участию коммунистов в содействии ГКЧП». Мне довелось в дни путча наблюдать ряд «руководящих товарищей» из КПСС. Они не могли скрыть своего ликования: полностью уверились в победе и возрождении партии, ее власти над людьми, страной.

Каково же было удивление, когда мы услышали первые после заточения в Крыму слова Михаила Горбачева, поспешившего, едва сойдя с трапа самолета, объясниться в любви к партии, Генеральным секретарем ЦК которой он продолжал себя числить. Столь же странной выглядела и его первая пресс-конференция.

На совещании в субботу, через два дня, все «коммунистическое» ушло в прошлое, хотя лица ближайшего окружения (за исключением арестованных членов ГКЧП) остались прежними и хорошо знакомыми. Хотелось объяснить это невозможностью сразу изменить состав доверенных людей. Я знаю, президенту СССР поспешили доложить о том, что после 28 марта, когда в Москву по его указанию ввели войска и закрыли доступ демократической демонстрации на Манежной площади, я снял большой портрет Генерального секретаря, висевший в моем служебном кабинете. Это не прибавило теплоты нашим отношениям, и прежде не отличавшимся особой взаимной симпатией. Теперь, 24 августа, и это, как показалось мне, Горбачев сумел отбросить, изменив свой взгляд не столько на меня лично, сколько на Москву, где решилась в три августовских дня его судьба как государственного деятеля и просто человека. Да и сам факт нашего с Гавриилом Харитоновичем Поповым приглашения говорил о многом.

Текст «отречения», вскоре опубликованного в газетах, обсуждали деловито, спорили без каких-либо предвзятостей. Мы предложили более радикальные формулировки. Михаил Сергеевич остановился на других, помягче, оставив прежней суть. В конце концов, это его личное заявление и он сам был вправе выбирать слова.

Но как бы ни звучало отречение, оно поставило точку в вековой истории Коммунистической партии Советского Союза.

КОМИТЕТ ПО ОПЕРАТИВНОМУ УПРАВЛЕНИЮ

«27 августа — быть у Горбачева», — записал в календаре. И вот я сижу в том самом кабинете Михаила Сергеевича, где бывал много раз, и удивляюсь перемене. Пространство, окружающее президента, оказалось вдруг гулким, бесхозным и пустым, как покинутый дом. Нет той напряженности в воздухе, той «государственной энергетики», что составляет главную притягательность власти для людей, зараженных политикой.

Всматриваюсь в лицо хозяина кабинета. Как оно изменилось. Исчезла самоуверенность, артистичность. Ушло обаяние — та скрытая демоническая веселость, что пряталась раньше за каждой фразой, создавая второй план разговора и подавляя в собеседнике способность возражать.

Все через силу. Взгляд с поволокой. «Он больше не президент», — подумал я.

И припомнилось — нет, не то выражение потаенного страха, что было на форосской видеопленке, когда он, перепуганный, обращался… к нам, здесь за него боровшимся. А другое, которое проявилось в российском парламенте, когда Ельцин буквально вынуждал его перед гикающим залом зачитывать запись заседания кабинета министров, где каждый отрекался от своего президента и изменял ему с ГКЧП.

«Унижение, — подумал я, — вот что оставляет печать на лице президента. Теперь его уход лишь вопрос времени».

Именно о ситуации с кабинетом министров и зашел разговор. Страна осталась без правительства. Положение было достаточно серьезным. Республики ощущали себя победителями империи. Союзный договор так и не был подписан. Стремление к дезинтеграции, разрыву связей могло вызвать эффект «домино», когда все рушится как карточный домик. Требовалось срочно формировать структуру исполнительной власти.

Решили создать временный «Комитет по оперативному управлению», правопреемник союзного правительства. Пост председателя предложили российскому премьер-министру Ивану Силаеву, место одного из первых заместителей — мне.

Я попробовал отказаться. И лишь по одной причине: наши расхождения с Силаевым были глубоки и принципиальны. Однажды, еще за год до путча, я своими возражениями довел его до такого состояния, в каком, говорят, его не видел никто и никогда. Расскажу, потому что это многое объяснит. Речь тогда шла о создании новых рыночных механизмов. Силаев решал дело просто: превратил министерства в так называемые концерны. За один день он их создал, помню, шестнадцать штук. Получились гигантские монстры, призванные сохранить власть бюрократии посредством имитации рыночных структур. По сути оставались те же министерства, в которых ничего не менялось, кроме зарплат и названий.

Я не мог понять: то ли он обманывает, говоря о переходе к рынку, то ли в самом деле не понимает. А так как эти министерства (то есть, простите, концерны) находились на территории Москвы, то написал в Совет Министров довольно откровенные слова, что, мол, Москва не считает правильным создание подобных муляжей, а потому убедительно просим вывести их из города.

На совещании, собранном специально по этому поводу, я продолжал: «Если обман не прекратится, мы примем меры, которые находятся в компетенции муниципальной власти. Не будем заключать с этими так называемыми концернами арендные договора…» Пока говорю, вижу, премьер меняется в лице. Потом багровеет, встает, начинает кричать, что не допустит такого самоуправства, отменит все «низовые» решения Москвы.

Я же в ответ очень спокойно (как мне казалось, ибо в подобных случаях некая демоническая составляющая пробуждается в человеке) продолжаю: «Отключим электричество, воду… Не будем принимать в Москве эти псевдоструктуры… Это не рынок, а чистый обман».

Не знаю, как выглядела вся сцена со стороны. Но за внешним нарушением этикета в ней выразилась несовместимость двух стратегий реформы: имитационной и реальной. Помня об этом, я понимал, что не смогу работать с председателем Комитета. Он человек старой структуры, и мы обязательно схлестнемся. Так и случилось. Но позже.

А пока я начал работать в Комитете с большим увлечением. Ситуация возникла экстремальная: все предрекали голод. Газеты писали, что зиму мы не переживем. Эксперты пугали перспективой голодных бунтов.

Моей задачей было создание единой системы продовольственного обеспечения в стране, пораженной бациллой регионализма. Каждая республика, каждая власть (район, город, деревня) не хотели ничем делиться, ничего продавать, ожидая взрыва цен. Ни о каких договорах не могло быть речи, потому что никто никому не верил. Ситуация клонилась к абсурду.

Я встречался с руководителями всех уровней, убеждал, уговаривал, внушая мысль о взаимной выгоде. Отлаживал схему и механизмы коллективной взаимопомощи. Разрабатывал со своими помощниками уровни цен и объемы поставок. Все это доводилось до количественных показателей. О недостающем велись переговоры в Европарламенте, в Англии, Бельгии, ФРГ, Польше. И теперь могу точно сказать, что, если несмотря ни на что в стране не наступил голод, в этом была немалая доля активной работы сотрудников Комитета.

Однако в процессе этой работы обнаружилось поразительное явление. Политические амбиции республиканских руководителей слишком часто входили в конфликт с соображениями экономической выгоды. Правящая элита не хотела удовлетворяться внешней атрибутикой суверенитета. Идея создания единого экономического пространства натыкалась на сильное давление политических групп. В одном случае (как на Украине) это было давление националистических сил, в другом (как в среднеазиатских республиках) — давление государственной бюрократии, в третьем — причудливое сочетание того и другого. Плюс нарождающаяся деловая элита. Плюс крепнущие мафиозные структуры. Плюс бог знает что. Все, кроме разумной хозяйственной расчетливости, которая отодвигалась почти на последнее место. Сколько мы ни убеждали, что вместе выжить легче, тенденция политической регионализации неумолимо вела к экономической замкнутости, предрекая близкий развал Союза.

Больше всего с этим сталкивался, кстати сказать, даже не я, а Григорий Явлинский, возглавлявший другую команду в Комитете. Ему поручили проект Союзного договора. И он подготовил этот документ. Подробно и основательно была проработана система взаимодействия суверенных республик в едином экономическом поле. Проект был вариабельным: предусматривались возможности ассоциированного членства, создание собственных валют. Я был в восторге от доклада, который сделал Явлинский перед республиканскими президентами. Его способность мыслить экономически (то есть видеть общество как систему, устройство которой измеряется перспективами и условиями экономики) составляла контраст всему, что слышали эти политики до сих пор. Они привыкли рассматривать экономику только как Золушку, которой можно давать любые задания, исходя из политических амбиций. Они забыли, что наша страна была здоровой и сильной, когда престиж Российского государства воплощали не только Суворов и Ушаков, но и Демидовы и Морозовы, люди дела, обеспечивавшие успех России на всемирных выставках и уровень жизни общества. Я верил, что простота, логика, ясность доклада не могут не пронять наших политиков.

И, к сожалению, ошибся. В тот день мы оба выступали с докладами. Первым объявили мой, и это естественно: продовольственное обеспечение волновало всех. Я изложил программу взаимодействия между республиками со сроками и объемами взаимных поставок. Обрисовал перспективы выхода из продовольственного кризиса. Реакция президентов — доброжелательная, вопросы — уточняющие. Казалось бы, следовало быть довольным. Но то, что президенты не поняли доклада Явлинского (реакция — не по делу, вопросы — в политиканских тонах), меня просто травмировало.

Я увидел, что мы не сдвинем этих людей. Что все разговоры о рынке они поддерживают не потому, что поверили в правильность и единственность этого способа жизнеустройства, а лишь потому, что им обещали: перестройка экономики даст политический эффект.

Система приоритетов осталась старой.

А значит, работа в Комитете по оперативному управлению становилась бессмысленной. Ему фактически нечем стало управлять.

Однако непосредственным поводом для моего ухода оказались не эти «несвоевременные размышления», а, как и ожидалось, стычка с Силаевым. В ситуации эйфории победы (а победили путчистов, не будем забывать, москвичи) он принял ряд решений, смысл которых сводился к одному: имущество бывших союзных структур объявлялось российской собственностью. Республиканские чиновники мгновенно начали захватывать союзные министерства, ведомственные помещения, вычислительные центры. Это была почти операция «штурм унд дранг».

Я выступал против такой политики. Речь ведь шла не о собственности компартии — с ней-то все было ясно, она осталась бесхозной. Но союзная собственность имела хозяина. Она создавалась всеми республиками. И я считал: надо цивилизованно, грамотно, на основании проработанных концепций и открытых расчетов раздать ее тем, кто ее создавал. Если мы мыслим себя правительством выздоравливающей страны, то должны создать прецедент цивилизованного отношения к союзному имуществу, решая его судьбу открыто и юридически грамотно.

С другой стороны, мне казалось, что, подменяя принцип дележа идеей захвата, мы существенно осложним перспективы хозяйственной интеграции в будущем. Почему американские предприятия могут работать в Южной Корее, а японские в США? Почему наши суверенные республики-государства не могут стать совладельцами предприятия, находящегося на территории одной из них? Ведь если посчитать (хотя бы в сумме валютных затрат), сколько вложено всеми в такие уникальные объекты, как космодром Байконур или Камский автомобильный завод, вполне можно договориться, чтобы все выступили их совладельцами. Скажем, по типу акционеров. Но Силаев не хотел прислушаться к этим соображениям. Оставаясь в душе российским премьером, он проводил только один принцип: все, что находится на моей территории, — мое.

Это был первый шаг к той философии решений, которая привела потом ко многим столкновениям и дезинтеграции. Не знаю, выиграла ли Россия от подобных решений, но то, что они вызвали и у других «хватательный рефлекс», для меня безусловно.

Я подал записку председателю о неправомерности такого подхода к собственности бывших союзных министерств. Выступил с этим на Комитете. Говорил, что, не продемонстрировав цивилизованного распределения общей собственности, мы (и прежде всего Россия) больше проиграем, чем выиграем. Что все происходящее может быть названо лишь вульгарным и большевистским по сути решением вопроса. Члены Комитета активно меня поддержали. Силаев замял и спустил предложение на тормозах.

Тогда я подал заявление об уходе.

Горбачев очень рассердился. Укорял, стыдил, говорил, что в трудную минуту не хочу помогать. Помимо всего прочего, как мне показалось, ему трудно было представить себе, как человек, приглашенный откуда-то «снизу», с «уровня города», может отказываться от всех привилегий верховной власти.

Он просто не видел того, что за время работы в Комитете стало абсолютно ясно мне: не пройдет и нескольких месяцев, как вся эта «верховная власть» и сам Комитет, да и он, президент Союза, окажутся вообще ни при чем.

ПОЧЕМУ РАСПАЛСЯ СССР?

Не знаю, кто первый произнес слова, что Советский Союз представлял собой империю. Эта мысль тянула за собой, как иголка, нить рассуждений, принимаемых на веру, как аксиома, не требующая доказательств. Если это действительно так, что все империи разваливаются, значит, и у нас такая судьба. Развалилась Римская империя. Развалились императорская Византия, Оттоманская империя — Турция, Австро-Венгрия… Стало быть, распад республик СССР неминуем и закономерен. О чем речь?

О таком развале давно мечтали на Западе. У небезызвестного Даллеса в США наличествовала концепция развала Советского Союза. Ради этого предлагалось посеять межнациональную рознь, поссорить между собой народы союзных и автономных республик.

То, что за многие годы не смогли радиостанции «Голос Америки», «Свобода», Би-би-си и им подобные «голоса» — выполнили пришедшие в 1985 году к власти члены Политбюро ЦК КПСС, провозгласившие Перестройку. Они начали ее не с экономики, как Коммунистическая партия Китая, а с политики. В результате посеяли рознь между народами, развязали гражданские войны на окраинах и в самой России, угробили страну, достигнув за несколько лет того, о чем мечтал Даллес.

Уверен, Советский Союз не являлся империей, согласно классическому определению такого типа государства, где властный центр эксплуатирует бесправные окраины, выжимает из них соки. Достаточно было из аэропорта Сочи проехать по мосту речку Псоу, границу РСФСР и Грузинской ССР, чтобы увидеть: никакого империализма не было и в помине. В грузинских селах стояли двухэтажные дома и легковые машины у ворот. Такого достатка не существовало в соседних российских деревнях. Республики жили лучше, чем Россия.

Советский Союз являл собой «империю наоборот». Центр не эксплуатировал окраины, не превращал их в сырьевые придатки. Окраины неуклонно развивались благодаря Центру. А сама Российская Федерация сильно отставала от республик в первую очередь в уровне жизни людей.

Другое дело, что за пределами СССР, во внешней политике, государство вело себя по-имперски. После победы партии большевиков Ленин провозгласил мировую революцию. Тогда этот лозунг в силу слабости советской России, пережившей мировую и Гражданскую войны, претворить в жизнь не удалось. Поход Красной армии в Европу с призывами: «Даешь Варшаву!», «Даешь Берлин!» — провалился.

В тридцатые годы, когда СССР окреп, появились абсолютно реальные имперские цели, вплоть до территориальных захватов. Немцы оккупировали пол-Европы. Мы вошли в Прибалтику, Западную Украину и Западную Белоруссию. После Великой Отечественной войны мы стали свидетелями совершенно необоснованных имперских целей и замашек властей.

Нам следовало заниматься собственными проблемами и собственным развитием, а КПСС решила, что следует помогать странам в Латинской Америке, Африке, на Ближнем Востоке. Помню карикатуру, которую видел за границей. Стоит Никита Сергеевич Хрущев в рваной телогрейке, кирзовых сапогах на берегу океана
и смотрит в большую подзорную трубу. Под рисунком надпись: «Кому бы еще помочь?» Помогали всем, кто жил не в ладах с Америкой.

Во время Хрущева сложился приоритет вооружения, военной силы, созданной в СССР. Эта ракетно-ядерная сила чуть было не проявила себя в кубинском кризисе. В первую очередь строились флот, авиация, ракеты. Паритета фактически достигли, что дало Хрущеву возможность угрожать США, грозить Западу: «Мы вас похороним!» — а советскому народу партия торжественно обещала: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Имперские цели, бывшие прежде риторическими, начали реализовывать, тратить ресурсы на поддержку режимов, которые бы дня не просуществовали без этой помощи.

Наконец, Афганистан во времена Брежнева стал роковой ошибкой, которая окончательно подорвала экономику. Каждый день войны летели в трубу миллионы, гибли солдаты, возвращаясь домой в гробах. Афганистан подорвал не только силу государства, но сломил дух народа, омрачил настроение людей, веру в советскую власть, которая толкала в чужие горы молодых людей на смерть.

Да, Советский Союз не представал империей во внутренних границах. Все решения направлялись на развитие окраин, республик, там строились крупнейшие гидроэлектростанции, современные заводы, выпускались самолеты, трактора, машины, электроника. А по внешней стороне есть основание сказать, что, да, имперские замашки, влияние на мировой порядок, конечно, постоянно проявлялись.

Кстати, мы сейчас видим продолжение этого процесса, который реализуется, слава богу, не Россией, другой великой державой. И мы окажемся свидетелями краха этой политики. Ибо в современном мире империи должны перестать существовать как объекты, определяющие влияние на мировой порядок. Его нужно формировать на других принципах в современном мире.

После распада страны столицу захлестнули полчища бродяг. В Москве они не хотели работать, попрошайничали, занимались воровством, грабежами. Их собирали и отправляли самолетами и автомобилями на родину, а они снова возвращались. Мы не имели права, как в годы СССР, их задержать, изолировать от общества — не стало былых законов, а новые, так называемые либеральные, как в Европе, им потворствовали.

Когда Россия расставалась с коммунистической идеологией, единственной альтернативой виделся либерализм западного образца.

Нам нужна была свобода, борьба мнений, конкуренция в экономике. Мы пошли в фарватере тех, кто навязал стране шоковую терапию, угробившую реальную экономику и сельское хозяйство, приведшую к крайнему обнищанию богатейшей страны. Прошло уже более четверти века с той поры. Настало время спокойно проанализировать то, что состоялось, взять в будущее все положительное, решительно отказаться от того, что не принесло пользу стране.

Наше время отличилось масштабами бизнеса. На потребителях этих услуг наживаются миллиардные состояния, и для этого бизнеса требуются миллионы новых клиентов. Оптимальный вариант — готовить «кадры» с детства. Опять же по прописям о свободном выборе.

Но ведь свободный выбор начинается лишь тогда, когда сформирована человеческая психика, когда молодой человек отчетливо понимает: что «хорошо», что «плохо», что «мое» и что «чужое». А если детям и подросткам постоянно показывать, как добры, умны, симпатичны наркоман, гомосексуалист и проститутка, они наверняка воспримут сказанное как установку, захотят ими быть.

Я никогда не разрешал проводить гей-парады в Москве. Я против того, чтобы секс-меньшинства, агрессивные в своем желании втянуть как можно большее количество людей в аномальные сексуальные отношения, имели возможность вовлечь молодую или неустойчивую часть народа в свои ряды. За эти взгляды и запрет гей-парадов я заслужил репутацию мэра, попирающего «права человека».

В 1992 году на Западе приняли закон, исключавший преследование за гомосексуализм. Суть закона такая: «Занимайтесь, пожалуйста, только не агитируйте». Аномалии с древних времен существовали в обществе. Их исключать нельзя, но афишировать преступно.

Во всем безобразии сыграло неприглядную роль телевидение. Мне могут сто раз повторять, что ТВ и кино — зеркало, повернутое к обществу, но я точно знаю другое: здесь, как и в реальной рыночной экономике, покупают то, что продают.

Психологи считают: у большинства людей мораль ориентирована не на сочувствие другому человеку, а на повсеместную социальную норму. В результате произошедшей в 80-90-е годы массовой ротации правящего слоя, так называемой элиты, в общественном сознании «поплыло» представление о норме, о нормальном образе жизни, о нормальном поведении. Не собираюсь приукрашивать старый советский истеблишмент, но новая элита в своем абсолютном большинстве даже не понимает, что обязана задавать обществу ориентиры, предлагать норму. Мало того: нынешний правящий слой очень часто сам выступает образчиком аномалий и даже обыкновенной дикости.

В результате из всех искусств для нас важнейшим стало блатное, криминальное. Культура блатного мира обильно представлена на государственном телевидении и главных сценах страны. «Зона» подчинила своему влиянию буквально все страны, подчинила своему влиянию буквально всех.

На телевидении можно было услышать и прочитать в рупоре перестройки «Огоньке» рассуждения о том, что Россия слишком велика, чтобы в ней хорошо жить. Мол, велика Федора, да дура. Нам не нужна громадная территория, не стоит гордиться, что Россия самая большая страна в мире. Ей не требуются миллионы квадратных километров земли, достаточно 500 тысяч, чтобы процветать, как страны Европы…

С тех пор прошло четверть века, но и сегодня поют устаревшие песни ненавистники России. Нина Хрущева, правнучка Никиты Сергеевича Хрущева, названная в честь его жены Нины Петровны, живет в США, считает себя «гражданкой мира», и вот ее недавнее высказывание: «После Олимпиады в Сочи олигархам надоел Путин, и они его убирают… Большая часть населения поддерживает перемены, и новые реформаторы заново начинают трансформацию России к демократии. Их первая задача уменьшить размер страны. И при этом получить прибыль для России. В конце концов, ни одна страна не может модернизироваться, если у нее такие гигантские размеры и нет стратегии по развитию и улучшению территорий. Продажа Калининграда Германии, Курильских островов Японии».

Вернуть Японии Курильские, придя к власти, и прослыть миротворцем хотел было Борис Ельцин, чему воспротивились военные и спецслужбы.

Президент Путин во время поездки по странам Юго-Восточной Азии неожиданно позвонил мне и предложил возглавить с российской стороны Совет мудрецов Японии и России. «Приму ваше лестное предложение с благодарностью, — ответил я, — но при условии, что мы ни при каких обстоятельствах не будем передавать Курильские острова». На что Путин ответил: «Это даже не обсуждается!»

Закончу эту главу семейной историей, случившейся на моих глазах, когда наши девочки были маленькими. Поехали мы всей семьей отдыхать в Белоруссию, в Беловежскую Пущу. Оказались в Вискулях — там, где подписывались Беловежские соглашения.

И вот однажды, когда мы гуляли всей семьей, я ушел немного вперед. А Оля, моя младшая дочь, идет вместе с мамой и спрашивает:
— Мама, а почему папа никогда не ходит вон по той дорожке и к тому домику не подходит?
— Нехороший это домик, — отвечает мама. — Вот папа его и не любит.
Но Ольга не отстает, она дотошная. Мне потом Елена рассказывала, что дочь все переспрашивает, «почему нехороший», «почему папа не любит»?

Тогда жена остановилась и объясняет ей:
— Понимаешь, Оля, была у нас большая страна. И было в ней много всего разного. Очень большая и очень разная. В ней жило очень много людей. Было много республик. Разговаривали на разных языках. На одном конце страны могла быть зима, а на другом уже лето. Где-то день, а где-то уже ночь. Но страна у всех была общая. Все друг друга понимали, потому что очень давно вместе жили. А вместе стали жить, чтобы помогать друг другу, чтобы всем лучше было.
Дочь молчит, голову наклонила, слушает.
— Такая вот была страна, — продолжает Елена. — Большая и сильная, которую все уважали. Называлась Советский Союз. И у этой страны был один президент — самый важный человек. Он страной руководил, и для этого у него была власть. Он решал, что и как нужно сделать. Люди его слушали.
— И что же случилось? — переспрашивает Оля, оборачиваясь на «нехороший домик». Потому что не может пока понять, как же так получилось, что вот на этом самом месте что-то с этой большой страной и произошло.
— А случилось, — продолжает мама, — то, что нашлись три дяди, которые тоже захотели, чтобы у них была власть. Чтобы они руководили и решали, что нужно делать. И чтобы слушались их, а не президента большой страны. И вот в этом самом «нехорошем домике» они и написали такую бумагу, чтобы большой страны не было, а вместо нее возникло несколько стран помельче, в которых эти дяди были бы самыми важными и главными.

Тут уж я вижу, что Оля с мамой чуть отстали, остановились. Оборачиваюсь и наблюдаю, что Елена что-то дочке объясняет. Потом обе замолчали, а Оля стоит и по сторонам как-то задумчиво смотрит. Вдруг, смотрю, вроде даже как-то нахмурилась. И бежит. Но не ко мне, а старшую сестру Алену увидела. А та по дорожке идет, как раз к тому «домику». И вот проносится младшая моя мимо меня, бежит к Аленке и кричит: «Не ходи туда, там три болвана страну развалили!»

Да, устами младенца…
[Читать далее]