ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Обвальная приватизация
Знайте: дорога к свободе — она не бывает короткой.
Множество граждан в войне той страна потеряла.
Нет тех двухсот городов, что вассалами нашими были.
Деньги казны с олигархами вместе уплыли.
Скуден бюджет, тяжелы государства проблемы.
Я вам назвал только самые жгучие темы.
(«Сократ всегда Сократ»)
«ПОЧЕМУ НЕ ХОТИТЕ ПРИВАТИЗИРОВАТЬСЯ?»
У меня, когда я вернулся в свой кабинет на пятом этаже Тверской, спрашивали тогда, что нас ждет впереди после событий августа 1991 года. Вот что ответил на подобные вопросы в моей стихотворной пьесе «Сократ всегда Сократ» главный полководец Афин в войне против олигархов:
Знайте: дорога к свободе — она не бывает короткой.
Множество граждан в войне той страна потеряла.
Нет тех двухсот городов, что вассалами нашими были.
Деньги казны с олигархами вместе уплыли.
Спарта давно уж мечтает от нас отделиться.
Дарий с Востока походом военным грозится.
Чтоб накормить афинян, почти все покупаем.
Деньги давно уж не те мы за экспорт олив получаем.
Скуден бюджет, тяжелы государства проблемы.
Я вам назвал только самые жгучие темы.
В общем и в целом назрели, друзья, перемены.
Оставив пост в союзном правительстве и вернувшись «на уровень города», я обрадовался двум обстоятельствам. Во-первых, предстояло работать не с Силаевым, а с Поповым, и я не сомневался, что с ним-то мы доведем начатое до конца. Во-вторых, по российской традиции именно столица должна выступать в авангарде структурной перестройки советского общества. Ведь победа над путчем создала лишь предпосылки для его изменения. Она ликвидировала власть КПСС. Но вся толща социализма как строя, основанного на государственной собственности, — осталась. И как его переделывать, не знал пока что никто.
Вот почему главным в нашей программе считался пункт о приватизации. Октябрьская революция отняла частную собственность и вручила ее государству. Теперь предстояло вернуть ее обратно.
Казалось бы, после августа никаких проблем с этим делом быть не должно. Необходимые законы как-никак приняты. На всех должностях — «демократы» или готовые к новациям представители старых хозяйственных структур. На любом совещании по вопросам приватизации царит удивительное единодушие. А на практике — ничего. Ни одной заявки. Ни от магазина, ни от химчистки, ни от обувной мастерской.
Странная ситуация требовала терпения и выдержки. Собираю руководителей торговли: «Почему не хотите приватизироваться?» Ответ: «Хотим!» — «Так что же мешает-то?» Выясняется, ничего, кроме мелких, легко устранимых формальностей. Договариваемся. Расходимся. И опять — все по-прежнему.
Вызываю министра московской торговли Владимира Карнаухова: «Слушай, что тебе мешает? Ты ведь согласился с необходимостью приватизации? Ездил на Запад, видел, что частник работает эффективнее, если ему создать условия…» Ответ: «Видел. Знаю. Но город еще не готов. Нет фермеров. Нет оптовых рынков. Как я буду обеспечивать магазины? Пока они государственные, я хоть что-то туда завезу…»
Договариваемся срочно сделать оптовые рынки. Начинается работа. И тут же опять замирает. Не поймешь почему. Выяснилась ситуация, для «демократов» неожиданная. До сих пор они боролись на уровне программ, убеждений, лозунгов. Привыкли видеть противника в открытой борьбе за голоса избирателей. Теперь перед ними оказались совсем не идейные консерваторы, а простые советские люди: директор магазина, развращенный социализмом (ибо привык, подворовывая, получать больше, чем частник, и не надо ему этой чертовой собственности, ради которой придется вставать в три утра, искать свежий товар, привлекать покупателя); директор парикмахерской, в которой грязь и почему-то полно тараканов.
Все эти люди не были идеологическими противниками. Они, может быть, даже голосовали за «рынок». Теоретически никто из них не любил социализм. Но «вторая русская революция», справившись с властными структурами, уперлась теперь именно в них.
Попов попросил меня предупредить директоров магазинов, парикмахерских, прачечных, что если до 5 декабря 1991 года они не подадут заявок на приватизацию, то их предприятия (в соответствии с законом) будут выставлены на аукцион. Результат оказался таким, как и предполагалось: к 5 декабря мы получили восемь с половиной тысяч заявок. Разумеется, это была отнюдь не классическая приватизация. Хозяином тут становился не частник, а все тот же социалистический «трудовой коллектив». Стимулом, побуждающим выкупать предприятие, была не жажда победить в конкурентной борьбе, а страх потерять работу.
И тем не менее московское правительство решило поддержать в основном эту форму приватизации. Соображение было тактическим: в ателье, мастерских, магазинах и других обслуживающих структурах Москвы работает ни много ни мало более миллиона человек. Угроза массовой безработицы при свободной аукционной продаже тут слишком реальна. Перспектива конфликта работников с новыми хозяевами — неизбежна. Кто был бы этим новым хозяином в наших условиях? Человек, который ухитрился нажить большие деньги при социализме. То есть, как правило, в обход закона. Может быть, по своим деловым качествам это именно тот хваткий менеджер, что нам нужен. Но при конфликтах с «трудовым коллективом» моральная сила была бы не на его стороне. Можно себе представить, сколько протестов, пикетирований, голодовок мы вызвали бы, избрав аукцион как тотальную форму приватизации. Сколько бы началось журналистских и судебных расследований, какая бы поднялась волна обвинений в адрес московского правительства. И как это затянуло бы весь процесс.
Вместе с тем, отдавая предприятие коллективу, мы закладывали механизм дальнейшей его эволюции. Пусть из нынешних совладельцев выкристаллизовываются новые частники. Пусть кто-то один, самый инициативный и предприимчивый, выкупает основные фонды у своих коллег. А если такого среди них не найдется — пусть сами ищут предпринимателя. Ведь в условиях конкуренции без него все равно не обойтись. Сколько можно прожить, сдавая половину торгового зала в аренду «комку»? Ну, еще год, ну, пять. А дольше бездеятельный коллектив просто не выживет. Дотировать его больше не захочет никто.
Так рассудило московское правительство, и Комитет по приватизации заработал полным ходом. Работу по поручению Попова возглавила Лариса Пияшева, известная своими радикальными взглядами на технологию выхода из социализма. Публицисты быстро нашли термин, обозначивший ее тактику, — «обвальная приватизация». Писали, что подобные методы слишком напоминают коллективизацию 30-х годов, что Москва загоняет людей в частную собственность, как Сталин когда-то в колхозы. Для таких обвинений появились все основания.
Я несколько раз выступал с критикой методов Пияшевой. Предлагал работать с людьми более тактично, объяснять им будущие выгоды приватизации, а не пугать силовыми приемами. Ведь многие из них, выкупая предприятие, неизбежно идут на временные трудности и потери в доходах. А это болезненно при нынешнем росте цен. Им следует помогать, а не просто давить, угрожая продажей с молотка. Наша цель — повышение культуры обслуживания, а не деморализация работников.
Наши споры вылились на страницы прессы, на экраны телевидения. Обсуждалась разница между «ускоренным» и «обвальным» вариантами программы приватизации. В конце концов приняли первый.
— Где же здесь революция?! — воскликнул немолодой джентльмен, когда я увлекся рассказом о всех этих необычных делах.
В тот день его попросили сопровождать меня по Лондону. Мы сидели в каком-то знаменитом пабе, который он любезно предложил показать. И вдруг оттуда, с далекого острова, я увидел всю мелкость решаемых мною проблем.
Мой собеседник никогда не видел нечастного паба. Он знал о проблемах приватизации, даже присутствовал на парламентских прениях. Но там, в Англии, дело шло о передаче в частные руки масштабных объектов — телеканала, военного завода, авиалинии. Представить себе проблему приватизации, например, парикмахерской он вообще не мог. В мире, где он жил, она всегда являлась частной. А потому он был убежден, что наша «революция» — никакая не революция, а лишь медленное (чересчур медленное!) возвращение к нормальному порядку вещей.
Он просто не мог себе представить, что за 70 лет на территории СССР возникла другая цивилизация. Что сдвиги, которые произошли, затронули не только уровень волевых и рациональных решений, а спустились к инстинктам и социальным навыкам, сформировали менталитет уже третьего поколения. Так что теперь возвращение в «нормальную цивилизацию» означает выход из другой, ненормальной. Где не закажешь хорошей гостиницы. Не снимешь приличного офиса. Не получишь простой информации. Не дозвонишься вовремя. Не найдешь правовой защиты, если тебя подведут.
А это значит, что, приглашая иностранцев вкладывать деньги в наш город, муниципальная власть постоянно сталкивается не столько с тактическими, сколько с цивилизационными трудностями. Бизнесмен приезжает в чужую страну, но скоро обнаруживает, что его пригласили в другую галактику. Он не может понять, что в «советской цивилизации» выросли люди, для которых чувство священного не начинается с собственности, не кончается ею. Он не может признать, что возможна такая цивилизация, где нет ничего гарантированного — ни законов, определяющих статус вложений, ни норм, регулирующих разрешение конфликтов. Ни способов страхования инвестиций. Ни этики соблюдения договора. Ни святости «правил игры».
Приезжая сюда, бизнесмен готов ко многому. Но только, естественно, не к тому, что окажется в ситуации обескураживающей чехарды нормативных решений. Он просто не в состоянии вообразить, сколько бы ни напрягался, что попал в страну, где парламент и правительство, принимая нормативные акты, меньше всего думают о человеке, который захочет ими пользоваться, о его деловом настроении. Потому что сформировались в обществе, где человек как творец социальной жизни вообще не предполагался.
В этих условиях только личность еще хоть как-то компенсирует пороки структуры. Авторитет Попова делал то, что должна была бы сделать здоровая система законов и норм. В его лице деловые люди находили человека твердой идеи. После разговора с ним будничная деятельность по зарабатыванию денег превращалась для них в священное дело служения прогрессу и порядку на земле. Он воскрешал идеалы, отчасти забытые в развитых странах, — идеи великих мыслителей эпохи первоначального накопления, воздух которой они ощущают сегодня у нас.
И все-таки первоочередной в программе мэра Гавриила Попова оказалась идея приватизации жилья. На ней особенно настаивал. Он объяснял, что пока советский человек не владеет ничем, от него нельзя ждать ни трудовой, ни тем более деловой активности.
Коммунисты преуспели во многом. Но главное, что они сделали — вытравили из людей естественное стремление к приумножению собственности, достоинство хозяйского обладания, заботливость о том, что следует оберегать, чтобы передать по наследству. Они сделали то, на что не решались даже самые рьяные идеологи Средневековья, извлекавшие социальные идеи из евангельских притч. Тем самым они хотели создать «нового человека» — но этот человек оказался безынициативным и безответственным, привыкшим не зарабатывать, а получать подачки от государства. Пока мы не вернем ему исконное чувство собственника, мы не можем ждать от него понимания наших задач.
Так, или примерно так, разворачивалась аргументация московской мэрии и правительства города, стремившихся убедить депутатов скорее принять закон о приватизации жилья. Москвичи живут в государственных и кооперативных квартирах. Незамедлительно переоформить их в собственность — значит уже изменить психологию этих людей.
Моссовет в основном согласился. Возражений почти не прозвучало.
Но сразу же начались разногласия в отношении приватизационных законов и процедур. Почему один москвич получит большую квартиру, другой — маленькую? Этот в центре — тот на окраине? Кто-то в хорошем доме, а кто-то в плохом? Для таких вопросов находились все основания. За семьдесят лет советской власти многие партийные и государственные чиновники — те самые, что довели страну до полного разорения, — переселились в Москву, получив большие квартиры в центре. А «простые» москвичи отселялись в далекие районы, в плохие малогабаритные квартиры. Где же тут справедливость?
Обсуждениям не виделось конца. Собирались бесчисленные депутатские совещания. Придумывались громоздкие методики пересчета. Предлагалась доплата за «лишнюю» площадь, за «комфорт», за «район», за… не помню что. Чем дольше длились эти споры, тем яснее становилось, что мы теряем драгоценное время. Процесс приватизации грозил затянуться на несколько лет.
Тут мэр проявил такую твердость, какой даже я от него не ожидал. Он пересилил московский парламент. Отверг все хитроумные методики доплат. Настоял на простейшем решении: «Кто где живет, тот тем владеет. И нечего тут усложнять».
Правда, парламентом дело не кончилось: следующей стеной на пути мэра встал аппарат городского правительства. Чиновники просто не могли себе представить, как осуществлять передачу квартир в собственность без сложной процедуры оформления. Пусть, говорили они, каждый москвич вначале подаст «заявление». Потом получит согласие технической, пожарной, санитарной и прочих служб. Потом пройдет специальную комиссию. Потом нотариальное оформление. Потом…
Мэр и это отверг категорически, настояв на простейшем варианте: заявление домоуправу и месяц срока. «Как, без комиссии? —
спрашивали служащие мэрии. — Без нотариуса, без технической инспекции?» Да, объяснял Попов, без того, и другого, и третьего. Только быстрее! Если мы не создадим в обществе мощный слой собственников, всякая основа для преобразований будет потеряна.
Времени на раскачку нет.
«ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ»
Борису Ельцину на I Съезде народных депутатов РСФСР в первом туре голосования недоставало всего четырех голосов, чтобы возглавить Верховный Совет республики. Добыл их ему Михаил Бочаров, считавшийся в те дни «символом перестройки», зачинатель арендного движения в стране. Ему, директору подмосковного комбината строительных материалов, удалось первому взять в аренду у государства свое предприятие и, умело управляя, получать прибыль и платить налогов больше, чем прежде. Его примеру последовала по всей стране тысяча убыточных заводов, комбинатов, образовавших успешный концерн, где было занято миллион рабочих. До Москвы много лет он жил в Норильске, руководил магистральными газопроводами, «Норильскгазпромом» и Всесоюзным институтом газовой промышленности.
Михаила Бочарова избирали народным депутатом СССР и РСФСР. В Верховном Совете СССР он являлся секретарем Комитета по архитектуре и строительству и по роду деятельности тесно общался с председателем Госстроя СССР Борисом Ельциным. В узком кругу тот обещал соратнику должность премьера.
В первом туре голосования за Ельцина подал голос 531 депутат. Для избрания не хватало всего 4 голоса. В номере гостиницы «Россия», сняв нательный крест, Михаил Бочаров поклялся на нем перед депутатами Чечено-Ингушской Республики, что в случае избрания Борис Николаевич примет долгожданный Закон о репрессированных народах. Во втором туре недостающие голоса Ельцин получил и в мае 1991 года сделал еще один шаг к высшей власти.
После августа 1991 года Борис Ельцин столкнулся с проблемой, аналогичной той, что испытал Гавриил Попов после избрания председателем Моссовета. Ему понадобились люди, способные не только управлять народным хозяйством, но и проводить ожидаемые народом реформы.
Президенту СССР Михаилу Горбачеву кандидатура «директора кирпичного завода» на роль главы правительства РСФСР не понравилась, и он убедил Ельцина предложить депутатам, а подавляющее большинство из них являлись коммунистами, для голосования кандидатуру Ивана Силаева, члена ЦК КПСС, заместителя председателя Совета Министров СССР по машиностроению, бывшего министра авиационной и приборостроительной промышленности СССР. Силаев победил в мае на выборах главы правительства и работал премьером России до мятежа ГКЧП. А в сентябре ушел в отставку и руководил экономикой на пространстве распадающегося Советского Союза.
В ту самую ночь августа 1991 года, когда мы ждали штурма Верховного Совета, новоявленный Государственный секретарь РСФСР Геннадий Бурбулис, правая рука президента Ельцина, земляк с Урала, недавний преподаватель диалектического материализма и марксистско-ленинской философии, встретился с одним из защитников Белого дома Егором Гайдаром. У пришедшего к власти Ельцина и его окружения не имелось программы выхода из экономического кризиса. Из всего, что предлагали экономисты, ему пришлась по душе та радикальная программа, которую предложил Егор Гайдар со своей командой. Пребывая после ГКЧП президентом и главой правительства России, Ельцин поручил Гайдару фактически возглавить кабинет.
Чем прельстила Ельцина программа никогда не занимавшего постов ни в правительстве СССР, ни в ЦК партии доктора экономических наук, редактора журнала «Коммунист» и газеты «Правда»?
Мэр Москвы Гавриил Попов, декан экономического факультета МГУ, хорошо помнил студента Егора Гайдара. Он его принимал в Московский университет на отделение зарубежной экономики, где учили основательно испанский язык и экономику Чили, где к власти пришел диктатор генерал Пиночет. Экономисты США рекомендовали ему лечить больную экономику «шоковой терапией», сопровождаемой насилием и обнищанием народа. Ее мог осуществить только стоящий у власти силовик. Как рассказывал мэр Москвы, «Гайдара озарило действительно по-своему гениальное решение: заменить «силу» популярностью Ельцина». Этим и объясняется их союз, длившийся два с лишним года.
Гайдар — последователь американского экономиста Милтона Фридмана, апологета всесилия рынка. Он считал, что рынок сам будет регулировать все, а экономистам надо заниматься финансами, деньгами и нужно отказаться от участия в реальной экономике. Гайдар внушил Ельцину эту модель. Американцы ее реализовали во многих странах, первой оказалась Чили, там экономикой завладели иностранцы. Докатилась «шоковая терапия» до Польши и до нас. Сами США не приняли «шоковую терапию», Китай также не принял эту концепцию.
С членами правительства Москвы, ведавшими экономикой и финансами, я попытался воздействовать на Гайдара. Он нас принял, и я ему начал говорить о двух вещах. До него в стране все планировалось из центра. Годовой бюджет Москвы равнялся 4 миллиардам рублей, Москва зарабатывала больше, чем получала. Что произошло? Первым делом Гайдар обнулил бюджет, который выделял городу Госплан СССР. Москва осталась без средств на социальные нужды, строительство школ, детских садов, больниц. Вся эта работа также приостановилась, она шла на бюджетные деньги. Что услышали мы в ответ:
— Не возмущайтесь, это сделано осмысленно, так будет и дальше, вы не будете получать деньги из государственного бюджета.
Я ответил, что его правительство ведет дикую антисоциальную политику, обнулив счета на сберкнижках, урезав пенсии:
— Вы своей политикой довели людей до голодной смерти. У нас в городе появились такие случаи.
Что услышал в ответ?
— Юрий Михайлович, что вы меня этим пугаете, мы осуществляем революционные преобразования, и в их рамках могут происходить случаи, о которых вы упомянули.
— Вы так легко об этом говорите. У нас в одном Зеленограде, как установили врачи, умерло от недоедания 28 человек. Умирают пенсионеры. А что, если бы среди них оказались ваши родственники?
— Я не принимаю ваших доводов, поскольку они в интеллектуальном плане недопустимы…
— Вы не оставили нам время, чтобы освоить принципы перехода к рынку.
— Не учите нас!
— Я пришел, чтобы рассказать о ситуации в Москве, и ваши ответы меня и москвичей не удовлетворили, ваша философия неприемлема. И вам объявляю, что мы враги и я буду с вами бороться.
— Это ваше право, вы ничего не сможете, мы представляем государственную власть, нас поддерживает президент.
Мы в Москве проводили приватизацию, но принцип реализовали другой — продавай то, что не нужно городу, за деньги по реальной цене. Продавали магазины, овощные базы, мелкие предприятия, шившие валенки, выпускавшие нитки, разные ремонтные мастерские. В самые трудные годы приватизация позволяла мне решать проблемы социальные, она давала не меньше 15 процентов бюджета, годового потенциала города, и не вызвала никаких негативных социальных процессов — тех, что мы видели по стране.
ОБВАЛЬНАЯ ПРИВАТИЗАЦИЯ
Отношения мои с Борисом Николаевичем после провала ГКЧП сложились теплые. Это помогло противостоять его окружению, когда началась грабительская «обвальная» приватизация и «шоковая терапия». Государственные предприятия в спешке сбывали за бесценок и убеждали народ, что каждый проданный завод — это гвоздь в крышку гроба коммунизма.
А я считал, забивали гвозди в гроб России. Коммунизм в нашей стране — не только «светлое будущее», но и бесплатное образование, медицинская помощь, детские сады и ясли, квартиры. После бездарно проведенных рыночных реформ народ лишили вкладов, пенсий, работы и зарплат. У меня началось открытое противостояние с руководителем Комитета по управлению государственным имуществом Анатолием Чубайсом. Чтобы прекратить распрю между нами, президент пригласил нас обоих, выслушав каждого, и заключил: «И вы, Чубайс, не лезьте в Москву. Вам что, России мало? У меня есть кому Москвой заниматься».
Своим указом он ввел в Москве «особый порядок приватизации». Таким образом, пятая часть акций, проданных компаниям, резервировалась за мэрией Москвы, а свыше половины денег за приватизацию любого московского предприятия поступало в полное распоряжение города. Мы получили право выбирать варианты приватизации, подыскивать инвесторов, ставить свои условия, не позволяли разрывать технологические связи, что предотвратило развал Комплекса строительства. В результате получили в одном городе средств больше, чем реформаторы со всей России. Благодаря указу мы сохранили в строительстве миллион рабочих рук и начали, как в Советском Союзе, сооружать каждый год миллионы квадратных метров жилой площади. Взялись тогда и за невиданные прежде «Большие проекты», о чем рассказ — впереди.
На глазах у всех произошла у меня стычка с Чубайсом во Дворце съездов в Кремле, где прошло важное совещание по приватизации. В зале на шесть тысяч мест на сцене заседал президиум, вел совещание Егор Строев, бывший секретарь ЦК КПСС и член Политбюро, все выглядело, как в недавнем прошлом на съездах партии.
Я выступил с сообщением о приватизации в Москве, серьезно его аргументировал. И заявил, что принципы московской приватизации радикально отличаются от того, что реализовал в стране господин Чубайс. Они заключаются главным образом в том, что мы собственность города продаем по рыночной цене, обязательно по конкурсу, и она, получив надлежащего и заинтересованного хозяина, продолжала работать. А Чубайс проводил приватизацию, обращая внимание только на темпы, продавая объекты за смешные деньги и получая не хозяев, а перекупщиков, которые их покупали не для работы, а для перепродажи. Все это приводило к остановке предприятий, безработице, криминалу и в итоге к развалу промышленного потенциала страны.
А с сельской приватизацией, приватизацией земли, Чубайс сделал не менее, а более разрушительный шаг, передав сельхозземли бывшим колхозникам, развалив машинно-тракторные станции (МТС). В итоге крестьянин, получив эти гектары, оказался не в состоянии их обработать вручную. Таким образом в России 2/3 пахотных земель сразу оказались вне использования.
Все слушали очень внимательно. В конце доклада заключил: «По результатам сделанного анализа нужно эту приватизацию заканчивать. Произошло ужасное в стране. Мы должны сами себе сказать: «Станцию «Чубайс» проехали!» В ответ — гром аплодисментов.
После меня выступает Чубайс со своими доводами и в конце доклада обращается к залу: «Вот тут мэр Москвы заявил, что страна станцию «Чубайс» проехала. Это пустопорожние мечты. Наш поезд без остановки движется вперед, в будущее». Ему в ответ, как мне, — гром аплодисментов. Потому что за спиной председателя Госкомимущества стояли президент и премьер, команда реформаторов и нанятые на нашу голову западные эксперты, посулившие России светлое будущее капитализма.
Спустя десять лет после ускоренной распродажи промышленности Чубайс признался американскому журналу, что обвальной приватизацией решал задачу не экономическую, а политическую: «Что такое приватизация для нормального западного профессора, для какого-нибудь Джеффри Сакса, который докатился до того, что надо отменить приватизацию в России и начать все сначала. Для него, в соответствии с западными учебниками, это классический экономический процесс, в ходе которого оптимизируются затраты на то, чтобы в максимальной степени эффективно разместить активы, переданные государством в частные руки. А мы знали, что каждый проданный завод — это гвоздь в крышку гроба коммунизма».
Помянутый Чубайсом Джеффри Сакс не только западный профессор, он три года руководил группой иностранных экономических советников, живших в Москве, и видел все своими глазами.
— Главное, что подвело нас, — признался Джеффри Сакс, — это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями. И мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме. Они сочли, что дело государства — служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег, и поскорее. Это не «шоковая терапия». Это злостная, предумышленная и хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей».
После Чубайса, пошедшего на повышение в правительство, всего два месяца продержался в кресле председателя Госкомимущества Владимир Полеванов, отнявший у американцев пропуска в здание. Под их влиянием крупнейшие предприятия военно-промышленного комплекса — ВПК — скупали иностранцы за бесценок. Секретные заводы и конструкторские бюро вышли из-под контроля государства. Один из иностранцев купил треть акций Московского электродного завода и НИИ «Графит», создававших графитовое покрытие самолетов-невидимок, и заблокировал заказ военнокосмических сил.
Джеффри Сакс считает: приватизацию нужно отменить и начать все сначала. Он не единственный на Западе, кто думает так. На меня произвела глубокое впечатление книга канадской писательницы Наоми Клейн «Шоковая терапия: расцвет капитализма катастроф». Я хотел ее пригласить в Москву. Исследуя деяния экономистов чикагской школы, последователей Милтона Фридмана, а к ним относятся Егор Гайдар и Анатолий Чубайс, она доказывает: «шоковая терапия» приводит к появлению антинародных экономик и видит сходство между состоянием шока при пытках ЦРУ и «шоковой терапией», испытанной в развивающихся экономиках, таких как Россия.
Когда президенту наговорили, что Лужков мешает проводить приватизацию в государстве, Ельцин вызвал меня в Кремль, где в его кабинете находился Чубайс. Войдя, как обычно, я протянул руку для приветствия. Она повисла в воздухе. Своей руки Ельцин не протянул. Эта постановка произошла по инициативе Чубайса, он же пригласил телекамеры, чтобы показать нашу размолвку в средствах массовой информации. Вечером по всем федеральным каналам миллионы людей увидели, что президент России не подал руки мэру Москвы.
В этой беседе с раздраженным президентом я привел ему пример с приватизацией ЗИЛа с десятью филиалами по всей стране с 20 тысячами рабочих всего за 4 миллиона долларов, которые заплатила мелкая фирма «Микродин». Конечно, она не смогла справиться со сложнейшим производством и остановила завод для последующей перепродажи. Ельцин знал этот завод, бывал на нем и был потрясен моим рассказом.
За ним последовал грозный взгляд и вопрос: «Анатолий Борисович! Это правда?!»
Чубайс молчал.
«Правда, я никогда не вру президенту», — сказал я. Ельцин в растерянности и раздражении через несколько секунд, в которые он искал решение, наконец произнес: «Юрий Михайлович, я вам разрешаю проводить приватизацию в Москве по вашим принципам, но требую, чтобы вы не мешали Чубайсу выполнять свою работу в России. Вы согласны?»
«Как мэр Москвы я согласен, — был мой ответ, — а как гражданин России — нет. Чубайс своей приватизацией развалит промышленность страны».
На это мы услышали слова Ельцина: «Я сказал, что сказал. До свидания».
Придуманные Чубайсом ваучеры стоимостью в 10 тысяч рублей, за которые обещал каждому «две «Волги», обернулись для неимущих двумя бутылками водки, пустыми бумажками. И появлением олигархов, миллиардеров, ставших обладателями несметных богатств.
Придя в РАО ЕЭС, Чубайс довел электрохозяйство до небывалых происшествий. У нас в Москве случилась авария на подстанции в Чагино. Тогда остановились поезда метро, трамваи, троллейбусы, лифты в многоэтажных домах, потухли экраны телевизоров и мониторы компьютеров, погас свет в жилых домах…
Самая грандиозная катастрофа в истории гидроэнергетики унесла жизнь 75 человек на Саяно-Шушенской гидростанции после ее приватизации и ликвидации Единой энергетической системы России. Безумной приватизацией Чубайс экономику страны развалил, сельское хозяйство привел в упадок.
Анатолий Чубайс — умный, талантливый разрушитель страны, всего, что ему дает власть для обеспечения нормальной деятельности.
Есть нечто общее в наших биографиях. Чубайс вошел во власть весной 1990 года после победы демократов на выборах. Тогда город возглавил профессор юридического факультета университета Анатолий Собчак, избранный председателем Ленсовета и мэром Ленинграда. При нем Чубайс стал заместителем председателя исполкома и главным экономическим советником.
Той же весной после победы демократов в Москве меня пригласил в правительство профессор экономического факультета университета Гавриил Попов, избранный председателем Моссовета. Меня избрали председателем Мосгорисполкома.
Мы шли одновременно к одной цели, но разными дорогами и к разным результатам. Чубайс, не имея опыта в организации производства, не мог не стать монетаристом. Чубайс — радикал, а я — практик. Его мышление полярно моему, он то закрывал крышку гроба, то забивал в нее последние гвозди. Все у него в жизни так: последний удар по кому-то, по чему-то. Я приверженец теории движения по этапам, по шагам, а не революционным скачкам. Это абсолютно разные вещи. У Чубайса большевистский подход: до основания разрушить, а затем… И вот он старался до основания развалить старую систему, чтобы на ее обломках построить новое общество — рыночное. А я считал, что преобразование централизованной, монопольной экономики в рыночную требовалось осуществлять поэтапно, оценивая каждый шаг. Как это сделано в Китае.
Мы же все разрушили. Но не сумели на развалинах построить новую промышленность, новую экономику, новое сельское хозяйство. Прошло уже немало лет, но плоды этого разрушения страна видит до сих пор.
Приватизация и ваучеризация — самые крупные аферы минувшего века.
МОЙ ДРУГ СВЯТОСЛАВ ФЕДОРОВ
Раздумывая над тем, кому возглавить правительство России, Борису Ельцину пришла идея — пригласить на эту роль Святослава Федорова, всемирно известного офтальмолога. Знал он его и с другой стороны — как замечательного руководителя, сумевшего при социализме основать и построить лучшую в мире клинику микрохирургии глаза, создать для сотрудников идеальные условия труда и быта, платить достойную зарплату. Подобное Федоров мог совершить в масштабе всей России.
Но озвучить с трибуны съезда народных депутатов его фамилию перед выборами председателя Совета Министров РСФСР Ельцин не смог, потому что Федоров от такой высокой чести решительно отказался. Не захотел уходить из профессии, отложить в сторону скальпель, не видеть каждый рабочий день, как слепые несчастные люди становились счастливыми, увидев людей, небо и солнце.
По советской Москве Федоров ездил, как мало кто себе тогда позволял, за рулем «Мерседеса». По слухам, его подарил в знак благодарности герцог Люксембургский после удачной операции. На самом деле машину презентовала Ассоциация офтальмологов Нью-Йорка, признав русского врача лучшим в мире окулистом XIX— XX веков.
С юности Святослав мечтал летать, поступил в авиационное училище. Но попал под трамвай, пришлось после операции расстаться с мечтой, поступить в медицинский институт. Нашел себя в микрохирургии глаза.
По виду не скажешь, что пред тобой инвалид с протезом. В его кабинете на полулежали две двухпудовые гири. Не для интерьера. На одной руке мог делать гимнастический «угол». На верхний этаж поднимался пешком. На стене кабинета висел «Осенний пейзаж» не великого художника, а великого окулиста Филатова, подаренный племянником корифея в знак восхищения талантом врача.
От Святослава я узнал, что известность пришла к нему в Чебоксарах, где он впервые в мире инкрустировал, вживил искусственный хрусталик в глаз девочки, пораженный катарактой. Никто прежде это сделать не мог. Та девочка давно выросла и назвала первенца именем Святослав в честь спасителя. Федорову пришлось доказывать не один год, что такие операции не только возможны, но и необходимы. Он изобрел линзу Федорова — Захаровой, один из лучших жестких искусственных хрусталиков в мире.
Если бы Святослава избрали премьером, это было бы благо для России. Безусловно, Федоров всецело не погружался в промышленное производство и сельское хозяйство, хотя его тянуло к ним.
В технологию лечения глазных болезней он ввел мощное аппаратурное оформление, совершенное тонкое научно-технологическое исполнение. В его клинике хирурги имели под рукой лучшие в мире инструменты.
Как директор Федоров умел хорошо просчитывать свои дела и организовал процветающее хозяйство, простиравшееся от московского Дегунино, где находится его институт, по всей России и за границей. Филиалы института открылись в Италии, Германии, Испании, Объединенных Арабских Эмиратах, одиннадцати государствах.
Его институт в СССР получил право открыть валютный счет в банке, Федоров мог принимать зарубежных пациентов, сам, без министерства, устанавливать штат и зарплату сотрудников. Операционные оборудовал на борту корабля «Петр Первый», плававшего по морям и океанам, и на борту самолета, летавшего по всему миру. Во всем он опережал свое время.
Не переставая оперировать, успешно занимался коммерческой деятельностью, сельским хозяйством, коннозаводством. Хозяйство занимало 900 гектаров. Федоров любил лошадей. Создал конноспортивный комплекс в Славино на берегу водохранилища. Там построил каменный дом и жил в нем. Каждый сотрудник при помощи института мог при желании переехать из городской квартиры на природу в коттедж.
Святослав творчески мыслил и как премьер никогда не играл бы в монетаризм, не стал бы зарабатывать на курсе акций, занимался бы внедрением тех схем, которые связаны с экономикой. Федоров стоял на реальной почве по сравнению с теми, кого мы видели в Белом доме, он привел бы Россию к расцвету, как свою клинику.
Святослав — очень интересный, душевный человек, настоящий друг. У меня в кабинете висит большой его портрет, настенный календарь с его фотографией. У меня культ Федорова. Мы дружили семьями, я потерял большого друга, когда случилась авиакатастрофа, и попросил Илью Резника написать после трагедии стихи. Они постоянно перед моими глазами, рядом с портретом.
Вьюга снежная захороводила.
И сковал даль речную мороз.
Береги своих гениев, Родина,
От нежданных и гибельных гроз.
Береги их глаза, воспаленные
От безумных, бессонных ночей,
И сердца их одухотворенные
Благодарственным словом согрей.
Одари их свободой и радостью.
Охрани на дорогах судьбы
От завистливых взоров бездарностей,
От наветной глухой ворожбы.
На святое служение призванных
Защити от отравленных стрел.
Силы новые дай Богом избранным
Для великих и праведных дел.
Окружи их заботой незримою,
Материнской любовью любя,
И наполни их души ранимые
Бесконечной верой в тебя.
Солнце встало.
И зреет смородина,
И сады жарким цветом цветут.
Береги своих гениев, Родина,
И они твою честь сберегут.
Мы часто встречались, катались верхом на лошадях, много времени проводили рядом. Святослав с детства мечтал летать и погиб за штурвалом вертолета как летчик.
«ЮРИЙ МИХАЙЛОВИЧ,
ВЫ ЖЕ НЕ ХОТИТЕ СТАТЬ ПРЕМЬЕРОМ?»
Разрушенный артиллерией Белый дом за несколько месяцев московские строители восстановили. На башню вместо часов водрузили двуглавого орла. Здание стало резиденцией Правительства Российской Федерации. И я хочу помянуть добрым тихим словом его председателя, незабвенного Виктора Степановича Черномырдина. Его избрал съезд народных депутатов, не пожелавший утвердить в этой должности Егора Гайдара, исполнявшего два года обязанности главы правительства.
Кандидатуру Виктора Степановича я первый предложил Ельцину. Как председатель Газпрома Черномырдин очень помог Москве: дал нам 10 миллионов долларов на закупку детского питания, в котором мы очень нуждались. Предложил его кандидатуру не как премьера, как человека, который может помочь стране долларами за счет экспорта газа.
В свою очередь Черномырдин попросил меня представить Ельцину, что я и сделал. Мы часто виделись тогда, я помнил желание Черномырдина и при встрече с Ельциным сказал ему: «Борис Николаевич, этот человек может помочь вам как руководителю государства ресурсами, он единственный, кто располагает, как глава Газпрома, валютой». Ельцин вскоре принял Черномырдина и назначил заместителем председателя Совета Министров, отвечавшим за топливно- энергетический комплекс.
Почему я не предложил Виктора Степановича премьером? У меня возникли с ним невысказанные противоречия. Я считал его монополистом, который, как представитель Газпрома, в системе своего мышления не может подняться до уровня организации настоящих мощных рыночных отношений в государстве без монополистов, где все законы были бы против засилия монополий, издавались бы в поддержку реального бизнеса.
Властолюбие у Ельцина перехлестывало через край. Функции премьера после ГКЧП он оставил за собой на полгода и единолично управлял страной. Он спрашивал у меня, не хочу ли я стать премьером. Предлагал в очень интересной форме. В разговоре со мной говорит: «Юрий Михайлович, ну, вы поработали в правительстве, временном Комитете, с Силаевым не сработались, оттуда ушли по своему желанию. Я дал согласие, чтобы вы вернулись в город. Вы же не хотите сейчас стать премьером?» Вопрос в такой форме влек за собой отрицательный ответ. Я мог ему ответить: «Борис Николаевич, с вами я мог бы работать вместе».
Но поскольку он мне задал вопрос в такой форме — «Вы не хотите стать премьером?», — я ответил: «Не хочу».
С Виктором Степановичем отношения сложились очень хорошие. Хотя он сильно ревновал, видел, что Ельцин относился ко мне очень хорошо, и думал, что я стремлюсь занять его место. У нас сложились не только деловые, но и дружеские связи. Он с женой Валентиной бывал в гостях у нас с Леной дома. Мы вместе отмечали разные праздники. Валентина Федоровна прекрасно танцевала. Виктор Степанович хорошо играл на гармошке.
Черномырдин не усложнял личные отношения, не интриговал, поражал простотой общения, доступностью. Но при всем при том Черномырдин ревновал меня, и я периодически видел проявления этого чувства.
Чтобы покончить с его ревностью, однажды пришел к нему и говорю: «Виктор Степанович, вот я вижу, что вы относитесь ко мне с определенным чувством ревности, давайте поговорим по душам, по-мужски, откровенно». Черномырдин не отказался от разговора, хотя он мог бы мне ответить: «Юрий Михайлович, о чем нам с тобой говорить, что обсуждать, мы в хороших отношениях». Но, видно, в его душе вываривалось беспокойство, и он согласился меня выслушать.
— Виктор Степанович, давай посмотрим, какие есть преимущества у тебя и какие у меня. Ты — премьер. Я — мэр.
Он, смотрю, удивился и готов слушать. «Ты можешь появиться в театре без охраны?» Отвечает — нет. Ты можешь поехать в какой-нибудь регион, не получив согласия президента? Говорит — нет. И наконец, скажи, пожалуйста, когда ты едешь куда-то за рубеж, ты можешь зайти в магазин, ресторан одетым в обычные джинсы, в рубашке без галстука, с кепкой на голове? Он на меня смотрит и признается — нет. А я все это могу делать без согласия, без всяких ограничений. Если мне нужно, могу поехать и поговорить с региональными руководителями, могу гулять по Москве, заходить в любой магазин и везде встречу дружелюбное отношение. Когда еду за границу, я там свободный человек. Проведу официальные встречи, а в остальное время предоставлен сам себе. Это часть жизни, личная свобода.
Есть вторая часть, очень важная. Скажи мне откровенно, что ты можешь решать как премьер? Да ничего. Если ты принимаешь решения, то они должны пройти через Администрацию президента и через Государственную думу. И они там тонут, и ты не можешь проявить никакой инициативы. Я в Москве принимаю решения и вижу их результат. Ты хочешь получать результаты, а они размываются. В Москве все более концентрированно, может быть, не сразу, но могу проводить свою политику, а ты не можешь. Не можешь укоротить оптовиков, которые диктуют все и вся, получают деньги за счет производителей и за счет населения.
Вот в чем у нас разница. Поэтому говорю: Виктор Степанович, успокойся, не хочу я никогда в условиях, которые у нас сложились в стране, быть премьером и не хочу занимать твое место.
«ВСЕ БЕССМЫСЛЕННО. ПОРА УХОДИТЬ»
Где-то в начале Перестройки, когда я еще не знал Гавриила Попова, мне на глаза попалась его статья в журнале «Знание — сила». Речь шла об истории реформаторства в России. Это были профессиональные наблюдения экономиста. Но поражала какая-то лирическая нота в статье. Автор писал о людях, обрекших себя на борьбу с российской рутиной. Все они, как правило, плохо кончали. Становились жертвами непоследовательности верховной власти. Их использовали и выкидывали. Им не давали довести начатое до конца.
Я не мистик, но знаю, что человек может предчувствовать свою судьбу. Поэтому, когда ранним ноябрьским утром Попов пригласил меня, чтобы сказать: «Все бессмысленно. Пора уходить!» — я вспомнил о той его публикации.
И вправду, все шло «как по писаному».
Эмоциональный тон задавала пресса. Оказавшись в том промежутке, где нет цензуры, но еще не отработаны демократические формы судебной ответственности за клевету, печать наполнилась сплетнями и бездоказательными обвинениями. Журналист мог писать, что московские чиновники берут взятки, не приводя ни одного факта. Телекомментатор позволял себе бросить фразу «Столичное правительство — самое коррумпированное в мире», не выдвигая ни единого доказательства. Когда я, участвуя в передаче, спросил тут же, в открытом эфире: «У вас что, есть подтверждения?» — журналисту пришлось дважды извиниться, но уже за кадром.
Конечно, главными в травле выступали бывшие партийные газеты, однако вскоре к ним присоединилась демократическая пресса.
Ведь городская власть — самая близкая и уязвимая. Просили у тебя здание для биржи, а ты не дал. Требовали льгот у города и не получили. Вот и повод для обиды. А как она выльется, не столь уж важно. В разговорах ли, что московские власти «далеки от простого народа», или в криках, что «продают Россию иностранцам». Была бы краска черной. Я толстокожий, меня эти вещи мало трогали. Попов оказался не в меру чувствительным к таким выпадам.
Другой причиной его разочарований была глухая оппозиция со стороны чиновников. Они просто не понимали, чего он от них хочет. Я уже приводил в качестве примера столкновения по поводу приватизации жилья. Теперь представьте себе, что подобное происходит на каждом шагу. Говоришь — обещают, отвернешься — все остается на том же месте. Надо иметь особые бойцовские качества, чтобы этому противостоять.
Третий уровень противостояния — московский парламент. В основном прогрессивный, демократический, но никак не желавший отдавать мэру и правительству исполнительную власть. Во время путча мы все встали по одну сторону баррикад. На уровне программ не расходились. Но когда пятьсот человек собираются вместе, ощущая за собой миллионную массу столичных избирателей, им просто непонятно, почему надо заниматься лишь законами, налоговыми нормами да статьями бюджета, а все конкретные дела в городе кому-то отдать.
Наконец, расхождения мэра с российским парламентом. Там считали: Москва не имеет права вырываться вперед. Почему не идти в ногу со всеми? Зачем обгонять решения, принимаемые для всей России? Попов возражал, убеждал, доказывал. Многие этапы реформы в Москве, говорил он, уже пройдены. Мы можем двигаться дальше, быстрее. Мы накопим бесценный опыт, который в случае удачи можно будет распространить. В случае срыва он предостережет от неверных шагов.
Все впустую. Идея предоставления Москве особого статуса для проведения реформ не встречала понимания среди российских парламентариев. Наоборот, стало расти предубеждение, что «Москва капризничает», «слишком независима», «чересчур самостоятельна», «неправильно трактует законы».
Итак, Попов решил уходить и выступил с этим заявлением на заседании московского правительства. Говорил, волнуясь. Вид переутомленный. Нездоровый. Видно, что очень устал. Не знаю, ожидал ли он отпора со стороны нашего правительства, но, выступая один за другим, министры категорически возражали против его отставки. Говорили, что это малодушие. Что он изменяет делу, ради которого мы все объединились. Что его уход ослабит исполнительную власть. Подорвет курс реформ. Ударит по реформаторскому крылу в Моссовете.
Последним выступил я и говорил то же, только, может быть, более жестко, скорее всего, даже слишком. Сказал, что это абсолютно неправильное решение. Что он еще не предпринял всех тех шагов, после которых можно заявлять об отставке. Не дошел до президента. Если Ельцин откажет в поддержке московским реформам, тогда дело другое. Но тогда уйдем и мы все, здесь сидящие. Потому что работаем не ради министерских кресел.
В тот же вечер я позвонил Ельцину. Просил принять московское правительство. Сказал, что речь пойдет о нашей реакции на заявление мэра об отставке. Президент согласился. И принял нас на следующий день. Слушал очень внимательно. Задавал вопросы. Сказал, что многое в нашей интерпретации ситуации было для него новым. Что его невключенность в московские проблемы оказалась результатом редких встреч. Что наши требования носят объективный, а не субъективный характер. Что он обещает решить все вопросы. И действительно, вскоре издал ряд указов, дававших Москве право на более быстрое — по отношению к другим регионам России — осуществление реформ.
Эта встреча стала реперной точкой, определившей весь ход будущих столичных преобразований.
Попов поначалу очень обрадовался. Сказал, что причины, заставлявшие его заявлять об отставке, отпали. Забрал назад заявление. Но червь сомнений, общая усталость, а главное, растущее несогласие с ходом российских реформ проделали, как вскоре выяснилось, свою черную работу.
Мы занялись очень интересной, казалось бы, для него деятельностью. По моей инициативе московское правительство в полном составе заявило о своей отставке. Настало время формировать новую систему исполнительной власти — «правительство реформ». Без старых бюрократических структур. Без громоздкого аппарата «управлений» и «подразделений». Без…
Но в самый разгар этой работы, когда казалось, мэр целиком поглощен ею, мы вдруг узнаем, что он встречался с президентом. Зачем? Просил разрешения уйти, а на освободившееся место утвердить кандидатуру вице-мэра Лужкова. Президент ответил согласием.
После всего вышеописанного это произошло так для меня неожиданно и произвело такое впечатление, что вечером, едва показавшись на пороге квартиры, я вызвал реплику ироничной Елены: «Никогда не думала, что увижу мужа в таком мэрском виде…»
НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ГОРОДСКОЙ ГОЛОВА АЛЕКСЕЕВ
Однажды накануне отставки, когда мэр в сотый раз объяснял, что должен уйти, а я в сто первый, что надо остаться, Попов тогда бросил фразу: «Но вы же помните, так случилось и в прошлом веке. После профессора Чичерина Москве понадобился «хозяйственник». Алексеев. Причем заметьте: Борис Николаевич (Чичерин, имею в виду) продержался городским головой лишь полтора года и мало что сумел сделать. А Николай Александрович — два полных срока. Сейчас Москве нужен именно такой человек».
Не знаю, схитрил ли профессор, желая увлечь меня игрой в исторические аналогии. Но уже на следующий день я нашел на своем столе пространный очерк современника об Алексееве, о котором я мало что ведал. А еще через месяц знал про московский стиль правления знаменитого городского головы все, что удалось разыскать.
И в своей книге хочу рассказать о нем, потому что его поступки повлияли на мои, когда я стал мэром и премьером правительства Москвы.
В конце 1881 года в Москву из Тамбовской губернии приезжает профессор Борис Николаевич Чичерин. Несколько лет он в тиши кабинета трудился над книгой «Собственность и государство» и теперь, ничего не подозревая, прибыл в Москву договариваться о публикации. Но какова же возникла общественная потребность в либеральном руководителе, если на следующий день москвичи предлагают профессору пост городского головы! Еще через неделю — официально выдвигают его кандидатуру.
Выборы назначаются на конец декабря. Мгновенно покупается земля с ветхим домиком (друзья дают деньги), чтобы выполнить условие об имущественном цензе. Спешно собирается Окружной суд, ушедший было на рождественские каникулы, для совершения купчей. И вот перед самым Новым годом двумя третями голосов известный ученый, государствовед избирается главой московской городской власти. Блистательное начало. Но каково продолжение? Осуществил ли профессор что-нибудь из задуманного?
Увы, одной из главных своих задач он считал наведение порядка в городских финансах. Однако ликвидация дефицита местного бюджета наталкивается на скрытое, но мощное сопротивление заинтересованных лиц. Он хочет наладить регулярные отчеты о деятельности управы, но аппарат таков, что доклады приходится писать самому. Пробует организовать московский облигационный заем — однако и тут все вязнет в равнодушии купцов и беспомощности государственного банка. Начинает работы по переоценке городской недвижимости, но и этот вопрос остается для Москвы «вечным».
Короче, за какую бы проблему ни взялся уважаемый ученый, он всюду наталкивался на нечто необъяснимое. Он привык с университетской кафедры доказывать правоту своих концепций, в тиши библиотеки отрабатывать принципы передового социально-экономического устройства. Теперь он мог вроде бы осуществить задуманное, но любая попытка проваливалась, как в вату, а если что-то и получалось, то в таком виде, что лучше было не начинать.
Порочность российской управленческой ситуации — это видно при чтении мемуаров ученого — заключалась не в недостатке хороших идей и грамотных решений, а в отсутствии механизмов, которые делали бы любое решение осуществимым. На поверхности городской жизни спор шел между консерваторами, пресмыкавшимися перед имперской властью, и либералами, отстаивавшими права российских городов и граждан на собственное мнение. Но между этой «политикой» и жизнью пролегала как бы заколдованная зона, делавшая практически недееспособными как тех, так и других.
Именно в этом непроходимом бюрократическом пространстве решил действовать молодой купец, потомственный почетный гражданин Москвы Николай Алексеев. Его возмущала беспомощность властей. Он выдвинул свою кандидатуру против бездарного и угодливого купца Тарасова не потому, что причислял себя к другой партии, а потому, что вообще «ненавидел партийность» и «презирал общественную болтовню». Его современник писатель Амфитеатров, которому принадлежат эти слова, так изображает заседание московской думы под председательством Алексеева:
«Депутат: — Господа гласные! Слезы вдов и сирот…
Алексеев (звонит в колокольчик ): — Пожалуйста, без меланхолии-с!
Депутат: — Город, как пеликан, питающий кровью детей своих…
Алексеев: — И без аллегории-с!
Депутат: — Но, г-н Голова, принципы городского самоуправления…
Алексеев: — И без конституциев-с… в особенности!»
Он был аполитичен. И, презирая «болтунов» из любого лагеря, противопоставлял им решительный практицизм, построенный на единоличной ответственности. Он исповедовал деловую тактику, основанную на быстроте, натиске, импровизации в противовес позиционной борьбе группировок, вязнущей в постепенности, корректности и процедуре.
Характерен для стиля Алексеева эпизод в губернском земском собрании, когда он за 15 минут решил не решавшийся 15 лет вопрос о призрении душевнобольных.
План был прост: немедленно найти помещение, сегодня же его отопить, завтра поставить койки, а послезавтра разместить больных. И тут же указал подходящее помещение. Ему возразили: постановление войдет в силу только через восемь дней. Алексеев ответил, что берется ввести его в действие завтра же. Ему опять возразили, что сам журнал заседания будет готов только на следующий день. Алексеев предложил взять вместо журнала лист бумаги, написать на нем постановление и сегодня же послать на утверждение. Во время перерыва Николай Александрович успел повидаться с собственниками дома и заручиться согласием. А назавтра доложил, что дача уже отоплена, заготовлены казарменные койки, сформирован штат и готово белье. Многие считали Алексеева идеальным главой городской управы (исполнительного органа), но совсем не идеальным председателем городской думы — что было бы верно, если бы в России того времени был развит принцип разделения властей. Некоторые ставили ему в вину авторитарность и, по сути, презрение к демократическому образу мыслей. И тут трудно что-нибудь возразить, если, конечно, забыть, что он подавлял своих оппонентов не по склонности характера, а исключительно ради достижения поставленных целей.
Заседание 19 мая 1892 года привлекло в думу массу публики: решался вопрос о восьмимиллионном займе на устройство канализации в Москве. Оппозиция — 23 человека, задумавших заблокировать алексеевский проект, — совещалась в трактире Большого московского товарищества напротив здания думы. Но когда они пришли, оказалось, что вопрос уже решен. Оппозицию стали дразнить «трактирной субкомиссией». Были ли такие методы «презрением к демократии»? Или скорее тактическим искусством, склонностью к импровизациям, остроумием, наконец?
Во многих версиях ходит легенда о поклоне Алексеева купцу ради пожертвования крупной суммы на больницу. Приведем одну из них.
«Психиатрическая лечебница помещалась в бывшей Матросской богадельне в Сокольниках. Смета на новую больницу составила 1 500 000 рублей. Николай Александрович пожертвовал крупную сумму и бросил клич среди купцов. Один из самых богатых, известный своей скупостью, внес всего 10 тысяч. И вот на очередном собрании, где были виднейшие купцы города, Алексеев подошел к нему:
— Как вы меня обидели, Иван Сергеевич, на такое дело — и всего десять тысяч! А я решил: если бы Иван Сергеевич дал пятьдесят тысяч, я бы ему в ноги поклонился!
И тут же грохнулся на колени. Сконфуженный Т. умолял встать, уверяя, что обещает, но Николай Александрович упорно стоял на коленях и повторял: «Пока не вручите чек, не встану». Бегали за чернильницей и пером. Алексеев все не поднимался. И лишь получив чек, встал и, стряхивая пыль, сказал на всю залу: «А я ведь был готов и за 25 тысяч стать на колени». Т. поспешил удалиться».
Импровизировал он постоянно. Председательствуя в городском по воинским делам присутствии, вдруг устроил экзамен призывникам, представившим учительские свидетельства, освобождавшие на время учебы от военной службы. И тут же обнаружилось, что даже многие из учителей не смогли грамотно написать двух слов. С тех пор, свидетельствуют современники, этот способ уклонения от воинской повинности вышел из употребления.
В холерный год он сам инспектировал на рассвете городские базары, конфискуя недозрелые ягоды, причем бедным разносчикам оплачивал стоимость конфискованного.
В голодный год устроил дополнительные городские пекарни, чтобы предотвратить спекуляцию хлебом. Сам ездил на юг для закупки зерна.
Таких примеров много. Но главное, что меня привлекает в Алексееве, — не просто способность к быстрым, решительным действиям, а умение принять подлинно управленческое решение. То есть такое, которое извлекает творческую энергию из, казалось бы, гиблого обстоятельства.
Сегодня мы любуемся великолепным зданием ГУМа напротив Кремля. Он замечательно довершает ансамбль Красной площади. Трудно представить себе что-то другое на этом месте. И уж совсем невозможно вообразить то нагромождение купеческих лавок и лавчонок, какое тут сложилось после наполеоновского пожара. Перестраивавшиеся без всякого плана и архитектурного надзора, они к тому же находились в безобразном санитарном состоянии. С 1860 года генерал-губернатор ставил вопрос о сносе Верхних торговых рядов, портивших центр Первопрестольной. Но вопрос не решался до 1886 года, пока Алексеев не созвал собрание владельцев лавок и не уговорил их скинуться для создания акционерного общества. Избрали особый комитет, которому поручались выработка устава и согласование интересов. Идея была проста: каждый получит место в новом гостином дворе, а пока — торгуйте. В специально отстроенных железных времянках. Уже к сентябрю 1889 года началась ломка старых рядов, к маю следующего — закладка новых.
Правда, как всегда в России, осуществление разумного плана не обошлось без произвола высших властей: по прихоти генерал-губернатора слом старых лавок был назначен внезапно, так что Алексеев даже не успел предупредить некоторых из владельцев лавок, отчего те попросту разорились. Городской голова пытался помешать губернаторскому разбою, спасая идею добровольного соглашения. Но что делать: императорского наместника лишь раздражали просьбы о внимании к нуждам людей. И тем не менее план удался. К 1893 году прекрасное здание архитектора Померанцева было отстроено, и тогда временные железные ряды, в которых торговали все это время, перенесли на Болотную площадь.
Обращаясь к думскому собранию 18 апреля 1889 года по случаю истечения первого четырехлетнего срока полномочий, Алексеев сказал: «Четыре года назад мы приступили к исполнению возложенных на нас законом обязанностей без слов, без обещаний…» Это было его кредо. Но главное, что «без слов» обязанности выполнялись: алексеевская дума не оставила своей преемнице нерассмотренных докладов, тогда как прежние составы накапливали их порой до шестидесяти.
При нем провели большой Мытищинский водопровод.
Начали работы по канализации.
Построены городские бойни.
Открыто тридцать городских училищ.
Построено здание Московской городской думы.
На Красной площади возвели Верхние, Средние и Нижние торговые ряды.
По его инициативе началась подготовка к строительству пассажирских вокзалов Нижегородской и Курской железных дорог.
И еще множество городских начинаний, включая культурные: именно он как душеприказчик Сергея Михайловича Третьякова настоял, чтобы пожертвованную картинную галерею немедленно передали городу.
Капиталы самого Алексеева, как пишет современник, были кредитной кассой Москвы. Жертвовал он много. И столько тратил на представительские расходы (питая склонность к приему делегаций и участию в конгрессах), что его преемник Рукавишников, человек, судя по всему, не менее богатый, не выдержал заданного уровня представительства и отказался от должности. Тогда, понимая, насколько это важно, дума вотировала городскому голове крупный куш на представительские расходы.
Не очень освещен вопрос об источниках богатства Алексеева. Вероятно, у него хватало энергии и времени и на свои дела. Для нас важно другое: как, будучи общественным деятелем, фабрикант- миллионер находит в себе силы выступать не от лица фабрикантов- миллионеров, а порой вопреки интересам собственной группы. Вот пример. В Петербурге заседала Комиссия по пересмотру отношений между хозяевами и рабочими. Обсуждался вопрос о смягчении законодательства о рабочих штрафах, делавших невыносимым и без того нелегкое положение пролетариата. Обстановка была острой, вопрос мог быть решен в любую сторону. Промышленники, естественно, расписывали патриархальную благодать, царящую на фабриках.
Алексеев молчал, пока не придумал «ход». В своем духе. И тогда напомнил присутствующим о недавнем созыве в том же здании Комиссии по делам военного ведомства: армию беспокоил вопрос о физическом состоянии рекрутов из промышленных рабочих. Оратор язвительно усомнился в патриархальной благодати на российских фабриках и, связав государственный вопрос о боеготовности армии с более частным, подвел высших чиновников к выводу о необходимости смягчить промышленное законодательство в пользу пролетариата.
Наблюдать алексеевские «ходы» всегда увлекательно. При всем разнообразии в них обязательно есть общий стиль, один почерк. Вот он решает бороться со взяточничеством. Среди купцов гуляла поговорка, что в мире есть два страшных места: ад и Сиротский суд. Имелся в виду реликт екатерининских времен, распределявший опеку состоятельных купцов над вдовами и сиротами. В зависимости от состава овдовевшей купеческой семьи опека могла быть разной, а, следовательно, чиновники получали пространство для маневрирования и взимания взяток.
Алексеев без лишних слов принял на себя должность председательствующего в Сиротском суде, отапливал, освещал помещение на собственные деньги, а в это время поставил вопрос о финансировании. Дело в том, что размер жалованья чиновников был мизерным: столоначальник, например, обязанный содержать за свой счет помощника, получал в месяц три рубля (меньше сторожа), что явно предполагало «кормление» за счет взяток. Наконец жалованье чиновникам было увеличено в 40 раз, и взяточничество прекратилось.
Результативность — вот ключевое слово для оценки позиции Алексеева. Он принадлежал, как мы теперь говорим, к «партии хозяйственников». И я убежден, что если бы таких на Руси родилось больше, ей не пришлось бы пережить легендарную «деловитость» большевиков.
Последние два дня своей жизни Николай Александрович провел в думе. На 9 марта 1893 года было назначено приведение к присяге новых думских гласных и заявление кандидатов в городские головы. Алексеев, пройдя в гласные, не хотел баллотироваться на третий срок. С утра он явился в думу и, по обыкновению, начал прием посетителей. Новохоперский мещанин Андрианов на обычный вопрос «Что вам угодно?» ответил двумя выстрелами.
Ввиду тяжелого состояния врачи не решились перевозить умирающего. Операция, сделанная маститым хирургом Склифосовским, ничего не смогла изменить. В думу привезли Чудотворную Иверскую икону Божьей Матери, перед которой настоятель Архангельского собора в сослужении с местным духовенством совершил молебствование о здравии раненого.
Алексеев умер на рассвете 11 марта.
Его убийцу признали невменяемым, и ответственности он не понес. Стоял ли кто-нибудь за его спиной, так и осталось невыясненным.
Меня всегда интересовал вопрос: что это за страна, где убивают таких, как Столыпин и Алексеев? Я понимаю всю некорректность такого вопроса. Любой историк может легко описать уникальность обстоятельств, назвать тысячу возможных причин и завалить статистикой. Но ведь так можно сказать и про Пушкина. Вместе с тем, когда Марина Цветаева пишет, что поэт в России — тот, кого убивают, мы понимаем обобщенный смысл сказанного.
Какая-то социальная невыносимость свободной и сильной личности на фоне аморфной массы, которую государство считает своей собственностью, — удел, по-моему, не только поэтов на Руси. Но и тех людей, что в обход политики сочетали деловую хватку с высоким чувством ответственности, — их тоже так или иначе «обламывали» во все времена.
Если вспомнить, что перед смертью Алексеев сказал: «Я умираю как солдат на посту» и не отнести эти слова только на счет некоторой театральности (безусловно присущей этому человеку), то можно попытаться объяснить, что именно он понимал под независимостью поведения. И почему мощный внутренний темперамент и умение «не раболепствовать перед властями» не помешали ему отработать два полных срока во времена контрреформ и ущемления прав городского самоуправления, которому он отдал столько сил и ума.
Может быть, ощущение «солдата на посту» было следствием прямой соотнесенности с государством помимо всех имперских инстанций. Пусть в отличие от Чичерина он снова стал провожать военного генерал-губернатора при официальных отъездах в Петербург. Зато он мог пустить о том же генерал-губернаторе по Москве анекдот (как тот приветствовал шведского короля рекламой на коробке шведских спичек), а это было пострашнее для авторитета центральной власти, чем непочтительность в исполнении процедуры. Примиряясь с презираемыми им имперскими инстанциями, он делал это для блага империи как таковой, солдатом которой — не без внутренней высокой патетики — себя ощущал.
Алексеев умер в сорок лет. Пятую часть своей недолгой жизни, то есть всего восемь лет — он был городским головой. Но оставил такой след в биографии города, что все, кто писал о Москве и ее истории, единогласно называли именно Алексеева самым «типично московским» из всех прошлых и будущих руководителей города. В чем тут дело? И что это за особое «московское» качество?
Вопрос для нас далеко не праздный. Потому что, возрождая основы столичного самоуправления, мы должны были быть уверенными, что не отступаем от исторической традиции, не навязываем городу нечто чуждое, не укорененное в коллективной памяти москвичей.
Можно без конца говорить, что Москва после большевистского передела стала совсем другой, кардинально изменила состав населения, расползлась, испортилась типовой застройкой, столько всего потеряла… И тем не менее каждый, кто сюда приезжает, а тем более здесь поселяется, неизменно приобщается к «духу Москвы», парадоксальным образом сочетающему мощь одной из крупнейших столиц современного мира с удивительной патриархальностью и домашностью, которая за прошедшие годы не только не исчезла, но даже усилилась. Это я слышал от иностранцев, посещавших столицу, от друзей из других республик, из других городов. Это я чувствовал каждый день, разъезжая по далеким районам, встречаясь с людьми. Даже сам стиль общения главы исполнительной власти с горожанами установился совершенно не тот, что в Санкт-Петербурге.
Он устанавливался помимо воли и чьих-то намерений — субботними объездами по стройкам и встречами с журналистами, дружескими рукопожатиями посетителей мэрии, с чем бы они ни приходили, почти домашней скандальностью претензий жильцов какого-нибудь дома, когда выезжал «на объект»: почему не приехал раньше, не починил крышу, неужели у тебя могут быть другие дела, когда тут течет?
Вот эта особая короткость отношений, которую я бы назвал природненностью, распространялась в обе стороны, затрагивала и жителей, и руководителей. Ведь если во всем, что бы ни произошло в городе, виноват лично мэр, значит, он не формальный глава исполнительной власти, а «хозяин», обязанный ощущать личную, почти домашнюю причастность к каждой проблеме, каждому сантиметру городской территории, каждой трещине на асфальте. А такое отношение давало энергию, силы, уверенность. Так что если не до всего доходили руки, не все удавалось вовремя починить, залатать, исправить, то и к этому начинал относиться как к домашним недоделкам, за которые ругает жена.
Именно такое «хозяйское» качество ощущается в Алексееве. От него исходило — и это, может быть, самое главное — то чувство города, говоря о котором современники употребляют слово «патриархальность», имея в виду особую короткость отношений и простоту нравов, поставленные под сомнение западной идеей формализации, привезенной Петром из Европы. Оставшись столицей допетровской Руси, Москва встала во внутреннюю оппозицию по отношению к этому отчужденному формализму. В отличие от Петербурга, где насаждалась идея святости и непререкаемости властной иерархии и формальной процедуры, старая столица воспринимала эту идею как чужеродную российской специфике. И хотя в Первопрестольной тоже было немало людей, приспосабливавшихся к новым отношениям, не они стали олицетворением Москвы…
Им стал Алексеев, умевший играть по каким-то особым московским правилам и доказать их эффективность. Лавируя между императорскими притязаниями на абсолютную власть, консерватизмом чиновников и равнодушием жителей, он сделал ставку на традиционный «хозяйский» тип управления: четко выбрать задачу и жестко, насильственно, не считаясь ни с какими иерархиями и процедурами, ее провести.
Я не хочу поэтизировать такой метод управления. Он вынужденный, переходный, и, конечно, хотелось бы все так отладить, чтобы к нему никогда не прибегать.
Москва как столица воплощает российский дух, постоянно сдвигающийся к грани бесформенности. А это значит, что когда удавалось принять и эффективно осуществить современное решение, то в итоге мы не просто добивались результата. Мы переходили от ненавистного существования между застоем и беспределом к спокойному и ровному динамическому развитию. Все решения, проводимые городской властью, имели фоном и эту вторую, быть может, не менее важную цель.
* * *
По моей просьбе известный московский скульптор Анатолий Бичуков, автор памятника Сергею Есенину на Тверском бульваре, изваял статую Алексеева. Для нее было определено место на Таганской площади. Но памятника там до сих пор нет.
«А ДАВАЙТЕ СНИМЕМ ЭТОГО ЛУЖКОВА!»
Это случилось 10 декабря 1992 года. В тот день меня пригласили в российский парламент. Для объяснений. Кто-то пустил слух о готовящемся захвате Белого дома. Возбуждение депутатов подогревалось тем, что вечером накануне некий народный избранник, ввязавшись в дискуссию с собравшимися у гостиницы «Россия», получил хозяйственной сумкой по голове. По случайности в сумке оказалась бутылка от пива. Избранника доставили в больницу, но через полчаса отпустили. Наутро он явился на сессию с перевязанной головой, и это дало повод возбужденным депутатам поставить вопрос о доверии столичному правительству.
То было сложное время. Накалялся конфликт между исполнительной и представительной ветвями российской власти — конфликт, кончившийся, как известно, трагически…
Я поздравил пострадавшего с благополучным исходом и от имени мэрии заверил присутствующих, что ситуация в городе контролируется. Большинство депутатов удовлетворились данными заверениями. Но некоторые, наиболее яростные, решили не упускать случая…
И вот один из народных избранников берет слово:
— А давайте снимем этого Лужкова! Прямо сейчас! Вношу предложение! Прошу поставить на голосование! Кто за?
Тут я расхохотался.
Говорят, очень громко.
Прямо в микрофон.
То есть на всю страну.
— Извините, не получится. Не вы выбирали мэра, а москвичи. Теперь только они могут снять. — И здесь же, глядя в зал с трибуны российского парламента, почувствовал всю глубину произошедшего в истории московской муниципальной власти.
Москва развивалась сотни лет указами великих князей и царей, исходившими из Кремля до переноса столицы в Санкт-Петербург, и императорскими повелениями из Зимнего дворца. Великий князь Иван III пригласил выдающихся итальянских архитекторов и инженеров. Они возвели стены и башни Кремля, Успенский и Архангельский соборы, Грановитую палату, колокольню Ивана Великого, поражавшие мир величием и красотой. Иван Грозный основал Печатный двор и возвел на Красной площади дивный храм Василия Блаженного. Царь Алексей Михайлович украсил башни Кремля шатрами и курантами. Собственноручно отредактировал Указ об организации первой пожарной сигнализации; во избежание губительных пожаров запретил летом топить избы; занимался прокладкой и мощением улиц; переименовал Чертольскую улицу в Пречистенку, построил «восьмое чудо света», деревянный дворец в Коломенском, тот, что мне посчастливилось воссоздать.
В Москве, как во всем государстве, особенно проявила себя Екатерина II. С ее именем связан первый генеральный, «Прожектированный план» 1775 года. Она прислала в Москву проект гостиного двора, повелела проложить Водоотводный канал, построить здание Сената в Кремле, Екатерининскую и Павловскую больницы, Воспитательный дом на 10 тысяч младенцев, здание Московского университета, Путевой дворец, дворцы в Царицыно, Лефортово — все это она, все эти сооружения служат по сей день Москве.
Созданную академиком Опекушиным из каррарского мрамора статую Екатерины II городской голова Алексеев установил в Екатерининском зале Думы. После революции из запасника музея она попала в Ереван. Узнав об этом, я добился возвращения статуи, и сегодня она в Царицыно. Сын Екатерины Александр I установил на Красной площади первый памятник в Москве Минину и Пожарскому, построил Манеж и заложил храм Христа Спасителя. Николай I повлиял на стиль московской архитектуры, его придворный архитектор Константин Тон вдохновлялся образами Византии, а не Древнего Рима. При Александре III Красная площадь застроена зданиями в духе архитектуры допетровской Руси.
Разогнанная большевиками Московская городская дума со времен Алексеева не сидела сложа руки и очень многое успела свершить. Она не ждала, как в прошлом, повелений из Зимнего двора. Сама решала, что и где строить. Ее называли «купеческой», но эти купцы основали Третьяковскую галерею, Театральный музей, клиники на Девичьем поле. Высшие женские курсы, гимназии и институты, родильные дома, Солдатенковскую, ныне Боткинскую, и Морозовскую больницы.
От Красной площади до окраин протянулись на десятки километров рельсы трамвая. Разрабатывался проект метрополитена.
После двухсотлетнего перерыва Москва весной 1918 года вновь стала столицей. 12 марта по телеграфу в Нью-Йорк, Константинополь, Токио, Пекин — всем, всем, всем — передали экстренное сообщение: «Правительство Федеративной Советской Республики, Совет Народных Комиссаров и высший орган власти в стране Центральный Исполнительный Комитет Советов Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов прибыли в Москву. Адрес для сношений: Москва, Кремль. Совнарком или ЦИК СОВДЕП». Спустя четыре дня Чрезвычайный съезд Советов провозглашает Москву столицей государства.
В каком-то смысле возвращались времена царя Алексея Михайловича: заниматься делами городского уровня начали в Кремле. Москва при советской власти стала заботой вождей партии. Ленин подписал десятки декретов относительно жизни в городе. Многокомнатные квартиры на одну семью превратились в коммунальные. Московский совет разработал по его указанию «план монументальной пропаганды». Памятники в честь революционеров и воспевавших свободу поэтов за отсутствием бронзы отливали из бетона, ваяли из дерева. Они моментально появились и быстро исчезли. По инициативе Ленина реставрировали Спасскую башню, возвели по проекту Шухова башню радиостанции имени Коминтерна, ратовавшую за мировую пролетарскую революцию, и по примеру городов Европы открыли крематорий в Донском монастыре.
Ленин доверил Москву соратнику и душеприказчику, члену ЦК и Политбюро Льву Каменеву. С тех пор установилась традиция — возглавлять столицу членам высшего партийного руководства. Моссовет превращается, по существу, в государственный орган.
Сталин произвел коренную перепланировку города, сломал стены Китай-города, сносил кварталы домов, расширял улицы, не случись война — старая Москва исчезла бы. Он планировал возвести самую высокую башню в мире — Дворец Советов. В сущности, до и после войны играл роль главного архитектора: запретил конструктивизм и вдохновлял зодчих античной классикой, утверждал проекты станций метро, инициировал высотные дома, определил высоту жилых домов в 6-7 этажей, какие мы видим на Тверской. Когда ему доложили, что народ протестует против разрушения храмов, дал совет — ломать ночью. Вникал Сталин в проблемы городского хозяйства вплоть до устройства общественных туалетов. Санкционировал вырубку бульваров Садового кольца. При Сталине городом повседневно управляли не председатели исполкома Моссовета, а первые секретари МГК партии. В этой роли выступал Лазарь Каганович, он же секретарь ЦК и МК партии, построивший первые линии метрополитена.
Подобно Сталину, вел себя как главный архитектор города Никита Хрущев, яростный борец с «излишествами», заполонивший Москву типовыми пятиэтажными домами, которые мне пришлось сносить. По его идее в Кремле возвели Дворец съездов, а в Зарядье гостиницу «Россия», построили Лужники и Новый Арбат.
Восемнадцать лет первым секретарем МГК состоял член Политбюро и ЦК партии Виктор Васильевич Гришин. На его время выпало возвести Крытый стадион и восемьдесят объектов Игр-80: Хаммер- центр, гостиницы, международный почтамт. Он построил оперный театр Наталии Сац, кукольный театр Сергея Образцова и Уголок зверей Дурова, установил последний памятник Ленину.
Внешне Гришин выглядел суровым, неулыбчивым, недоступным, но все, кто близко знал его, кто сталкивался по службе, вспоминают о нем тепло. Однажды мне пришлось самому в этом убедиться. На одного из сотрудников «Химавтоматики» в горком пришла жалоба из Днепропетровска, где делали ракеты. Я считал Гришина хорошим специалистом, ни в чем не виноватым, его действия в командировке правильными. Поэтому не уволил и не понизил в должности, как ожидали от меня. Разбирался с жалобой инструктор МГК из отдела промышленности Пантелеев, доложивший объективно результаты проверки Гришину, державшему жалобу на контроле. Наши доводы Гришин счел убедительными и отложил решение проблемы на полгода. За это время она исчерпала себя. Кстати, годы спустя я пригласил Пантелеева руководить в Москве промышленностью, которую он знал по службе в горкоме досконально.
Судьба Гришина трагична. Он скончался от сердечного приступа в райсобесе, куда пришел оформлять пенсию. Умер в нищете. Мы помогали его вдове. На доме, где жил Виктор Васильевич, установлена мемориальная доска.
При советской власти Москва развивалась по генеральным планам. До перестройки каждый год сооружались миллионы квадратных метров жилых домов, фабрик, заводов, институтов. Но исполком Моссовета не мог открывать новые театры, концертные залы, музеи, устанавливать памятники, делать все то, на что получили право мэрия и правительство Москвы.
Когда я пришел в исполком, то застал впечатляющую картину. Городу принадлежало гигантское суперхозяйство. Промышленные предприятия и овощные базы. Строительные организации и дорожные службы. Вся торговля. 85% жилого сектора. Транспорт. Все организации коммунального и бытового обслуживания. Почти все здравоохранение и народное образование. Очень большое количество объектов культуры. Муниципальный бюджет составлял восемь миллиардов (проиндексируйте!) рублей. В городской системе работали один миллион семьсот тысяч человек.
Но вся эта гигантская городская структура мыслилась, как бы сказать, государственной. Никто даже не видел разницы. Муниципальная — выборная власть превратилась в часть госаппарата. И хотя на столицу работала вся страна, снабжая всем необходимым, обратной стороной сложившейся системы стало закабаление. Москвичи в меньшей степени, чем жители любого другого города, могли влиять на городские решения.
…И вот я стою на трибуне перед высшим органом государственной власти и не могу удержаться от смеха. Меня хотят лишить власти и не могут.
Да, господа, Москва добилась того, к чему шла всю жизнь.
Впервые в современной российской истории москвичи решали, причем персонально, кому они доверяют управление городом. Они выбрали главу исполнительной власти всеобщим тайным равным голосованием на альтернативной основе, и никто не мог отменить решение народа. Тогда!
КАК СПАСЛИ КОМПЛЕКС СТРОИТЕЛЬСТВА
Я всегда выступал противником «шоковой терапии». Даже само название оскорбляло слух. При звуке его невольно вспоминался Димка по прозвищу Придурок из нашего двора. Он периодически впадал в помешательство. Тогда его куда-то увозили и там, по словам взрослых, «шокали». То есть, как теперь понимаю, лечили шоковой терапией. Бред проходил, но Димка возвращался еще большим дебилом.
Представить себе в таком качестве целый народ казалось немыслимым не только по этическим соображениям. Может быть, с точки зрения развитой экономики страна в начале 92-го и вправду была чем-то вроде нашего Димки. Но применить здесь, в России, придуманную где-то на Западе методику экономического шока…
Такое могло прийти в голову лишь далеким от жизни теоретикам.
В феврале 1992 года на совместном заседании правительства с московскими строителями я высказал свой прогноз:
— К маю вы потеряете всех своих заказчиков. Им просто нечем будет платить. Привычная ситуация перевернется. Вы привыкли, что заказчик бегает за строителем, уговаривает, соглашается на любые условия. Теперь вы станете бегать за теми, у кого есть деньги.
— Ну что вы, Юрий Михайлович, не может быть…
Я ошибся. Это случилось раньше, в апреле.
А произошло вот что. Не прошло и нескольких месяцев после президентских выборов, как к российскому штурвалу встала команда молодых экономистов, начитавшихся столько книжек про то, как здесь все неправильно, что им прямо-таки не терпелось сломать устои, на которых это неправильное стояло. Притом нас уверяли, что вот так, в один миг, где-то уже делалось. То есть назавтра. Просыпаешься — все разрушено, а послезавтра, глядишь, все снова стоит. На других основаниях. Ну там биржи, то-се. Походит человек денек без работы и тут же, смотришь, снова нашел. Или, допустим, предприятие. Ну, конечно, позакрывают к чертовой матери, на кой они такие нужны? А после сразу станут рентабельными. Деваться ведь некуда. Жить-то надо.
— В том-то и дело, что жить, — задавали мы недоуменный вопрос.
— Если б не жить, так действительно черт с ним. Если б как тот цыган, что на своих детей смотрел и думал: то ли этих помыть, то ли новых наделать? А ведь у нас так вопрос не стоит, мы вроде как гуманисты?
— Да что вы беспокоитесь, — отвечали молодые экономисты. — Главное — устои сломать. А человек — он ко всему притерпится. Опять же Запад поможет.
Ну, как про Запад заходила речь — здесь вообще все мечтательно замолкали. Там богатства, денег навалом, девать некуда. Привезут свои капитальчики, вложат, как Буратино, в российскую землю. И тут же, глядишь, золотые монетки расти начнут. В общем, страна дураков.
Так, или примерно так, разворачивались дискуссии, но уговорить молодых экономистов, как известно, не удалось. И началась эта, не к ночи будь помянута, «монетарная политика». Название русскому уху мало что говорило, зато вскоре почувствовали на других местах.
Все пошло как по книжкам деда Егора Гайдара: «До основанья, а затем…»
Между тем на том основании, если смотреть с точки зрения управленца, каким я являюсь, стояло тоже немало чего хорошего. Например, строительный комплекс. Москва располагала опытными строителями, умевшими возводить дома, конечно, не бог весть какого качества, и организовывать работу не так чтобы по международным стандартам. И все же структура до 1991 года работала, давая столице по три с половиной миллиона квадратных метров дополнительного жилья ежегодно. А что касается пресловутых стандартов, то тут еще как посмотреть. Неизвестно вообще, смог ли бы какой-нибудь зарубежный прораб в наших условиях хоть что-то построить. Так что не будем путать пороки системы и ценность людей.
Ведь там, у них — я так, ненадолго отвлекусь, — всё, скажем, подвозят на стройку к сроку. План поставок чуть ли не на стадии проектирования расписывается. И самое поразительное, в точности выполняется: сегодня, допустим, оконный блочок подвезут, завтра дверной, послезавтра замочек. Это же просто мечта, в таких условиях работать.
Теперь представьте себе нашего начальника строительства. Я сейчас не к старшему поколению обращаюсь. Они-то знают. А например, к собственному сыну. Он у меня диплом получил: профессор по менеджменту. То есть на русский перевести… по бизнесу, что ли. В общем, на пятерки учился. И вот этот профессор за обедом спрашивает: «Пап, а почему на вилке цена выбита — 25 копеек?» Я говорю: «Сынок, потому что у нас комитет такой был государственный, цены навечно устанавливал. Их на металле и штамповали». — «Но ведь это неправильно, — возражает сын. — Цена устанавливается спросом и предложением». Я на него смотрю и думаю: экономику древних цивилизаций назубок изучил, реформы какого-нибудь Эхнатона или Перикла на отлично сдавал. А про родной недавний социализм только то и знает, что тут все было «неправильно».
Нет, будь моя воля, я бы музей советской цивилизации создал и спецкурсы в школах вводил. Вот, скажем, практические занятия: ты директор завода, у тебя есть деньги, требуется новый корпус построить — куда пойдешь? К строителям? Садись, двойка.
Идти надо было, дети, в ЦК. Хором: «ЦЕКА!» Молодцы. Это в нашей стране как бы верховный бог был, решал, чему быть, а чему не существовать. Так что если здание надо выстроить и деньги у тебя есть и проект — куда пойдешь? Опять неправильно. В министерства, которые вроде как ангелы окружали верховного бога и просьбу смертного до него доносили. И вот лишь когда вся эта небесная иерархия твою молитву услышит и свое добро в «постановление» (как в Книгу Судеб) занесет — вот только тогда…
Нет, еще строить не будут. А некий архангел по имени Госплан рассмотрит на пять лет вперед с высоты небес всю ситуацию и запишет твой корпус в планы какого-нибудь стройуправления. Ну, наконец-то, думаешь ты. Приходишь туда, достаешь свои деньги. И вдруг обнаруживаешь, что радоваться-то рано: вы свои денежки спрячьте, говорят строители, у нас таких заказчиков знаете сколько? Прямо-таки не справляемся. Впрочем, фундамент мы вам, так и быть, заложим, поскольку это самая выгодная для нас работа. Дальше посмотрим.
И ты понимаешь, что надо снова обращаться «наверх», чтобы сдвинуть ситуацию с места. И уходишь в недоумении: неужели Госплан шестикрылый не в курсе рабочих мощностей строителей? Да если в курсе, то зачем, спрашивается, наполнять Москву ненавистной «незавершенкой», как памятниками неизвестной цивилизации? Но это уже вопросы не детские и мы их тут задавать не будем.
Короче, если бы будущим специалистам вот так или как-то иначе, пусть даже не в школе, а хотя бы в институте рассказывали, как все в России устроено, они, вероятно, поняли бы, что за один миг с этой страной ничего не сделаешь. Не перестроится она в секунду, как в книжках иностранных написано. Но поскольку ни в школе, ни в институте их этому не учили и про реальную жизнь они только то и знали, что тут сплошь вранье и неправда, то решили и действовать по извечной российской традиции: «А пошло оно все!..»
И начался гала-концерт под девизом «Спасайся кто может».
Кирпич дорожал. Цемент тоже. Стоимость всех процессов строительства вздувалась умножением на какие-то немыслимые коэффициенты. У госпредприятий таких денег не было. У города тоже. Стройки остановились. Лучшие мастера начали уходить к кооператорам. В общем, развал.
Нет, господа, это была, может, и «монетарная», но никак не «политика». Политика предполагает учет множества факторов, просчет последствий. Гайдар же с его командой из всех инструментов хозяйственного регулирования применили фактически только один. Они отпустили цены.
Когда меня спрашивают, каким образом московским властям удалось в этих условиях не только спасти столичный строительный комплекс, но и наладить бесплатное возведение муниципальных квартир для очередников, отвечаю: «Надо было как следует испугаться…»
Ситуация 1992 года была действительно очень опасной. Дело даже не в том, что 500000 безработных строителей — катастрофа, от которой содрогнулась бы вся городская система. И даже в конечном итоге не в том, что москвичи, ждущие очереди, оказались бы без перспектив улучшить жилье. Есть вещи более тонкие и серьезные, касающиеся эмоционального тонуса людей. Когда большевики называли народ «строителем будущего», они знали, что делали. Они вселяли в людей оптимизм.
Строительство, как и победа, всегда было у нас, как и повсюду, важнейшим идеологическим символом. Одни народы создавали пирамиды и храмы, другие — царство свободы, третьи — комфорт для людей; в любом случае стройка — это надежда на обновление. Лишить москвичей перспектив, связанных с этим понятием, значило не просто оставить в комнатушках и коммуналках несчастных очередников. И для остальных это стало бы поводом для неверия в будущее. Если столица не обновляется, значит, хана стране. И плох тот руководитель, который не понимает таких вещей. На экстренном заседании московского правительства задача была поставлена четко:
— Сейчас главное — пережить этот момент. Дальше станет легче.
Но это не означало ждать. Нужно было действовать.
И принято несколько «сильных» решений.
Первое. Продаем всю «незавершенку». Пускай покупают те, у кого есть деньги, и достраивают под нашим контролем. Это даст средства городу на переходный период и работу строителям…
Второе. Продолжаем муниципальные стройки — поликлиники, школы, детские сады. Городского бюджета на это хватит.
Третье. Ни в коем случае не останавливаем строить дома жилищно-строительных кооперативов, ЖСК. Это как-никак 20% жилья. Разумеется, у людей теперь уже нет необходимых денег, что ж, договоримся с российским правительством: пусть треть вносит республика, треть столица, остальное хозяева. Лишь бы не останавливаться.
Четвертое. Отказываемся от лимитчиков. Главное — сохранить московских строителей.
Пятое. Делаем все, чтобы выдержать конкуренцию с кооператорами, которые, пользуясь ситуацией, переманивают лучших мастеров. Значит, повышаем рабочие расценки, улучшаем условия труда, организуем питание, отдых, даем льготы на получение квартир. В общем, социальная программа на всю катушку.
Решили. А дальше?
— А дальше, — говорим, — самое главное. Достаем деньги и строим.
— Чего строим-то?
— Дома, магазины. Потом продаем.
— Кому продаем-то?
— А тем, у кого есть деньги и кто согласится на наши условия. Допустим, ежели кто хочет магазин купить, значит, с условием, чтобы там магазин и остался. А если дом для сотрудников фирмы или, скажем, чтобы квартиры сдавать, то тоже имеет право. Только налоги плати.
— Так кто ж это купит-то?
— Будем искать. Сейчас появилось много людей с деньгами. Банки, коммерческие структуры. Многие фирмы торговые, посреднические, которые заработали деньги, непременно захотят вложить их в недвижимость. Еще и соревноваться будут между собой. Не все же им сникерсы продавать. А ведь там тоже москвичи, которые нуждаются в жилье.
— Ну ладно. Только я чего не пойму. Ведь чтобы построить, так надо же средства иметь? Материал закупать, транспорт нанимать, людям платить…
— Правильно. Вот и берите.
— Так я про то и спрашиваю — где брать-то?
— У банков. В кредит.
ДОМА ПОШЛИ С МОЛОТКА
Если читателю показалось, что в этом диалоге хоть что-то придуманное, — уверяю вас, только сокращено. Руководители подразделений строительного комплекса никак не могли взять в толк, как это строить неизвестно кому. А после — не «передавать» по акту заказчику, не «сдавать» госкомиссии, а через аукцион, через посредников, находить покупателя и лишь так возвращать долги. В голове не укладывается. Слушай, а вдруг не купят? Это что ж, значит, банкротство? Вбили в землю деньги, и все?
Методично объезжал я строительные организации. Собирал руководителей вместе, беседовал с коллективами по отдельности. Главное было вдохнуть в людей энтузиазм. Не утратить контакт в переходный период, не потерять управляемость. Это примерно год напряженной, мучительнейшей работы. Бесконечные коллегии, встречи, совещания в мэрии. И конкретные разборки на местах: старая система оказалась нежизнеспособной, новая требовала иных принципов организации работ.
А дальше пошла жесткая, рискованная игра. Под гарантию московского правительства получили банковские кредиты на двадцать миллиардов рублей. Если бы операция провалилась, город просто загнал бы себя в тупик.
Между тем, как сказано в Библии, есть Бог на свете и ради немощи нашей творит чудеса. Задействование механизма аукционной продажи жилья, магазинов, производственных зданий и той «незавершенки», которая, как проклятие, вечно висела над городом, дало такой эффект, что уже через год вернули все кредиты с процентами, а московский строительный комплекс настолько уверенно встал на ноги, что люди, сбежавшие к кооператорам, потянулись обратно.
Но подлинное чудо проявилось не в этом. Мы ведь полагали, что будем оплачивать жилье для очередников из городского бюджета. Аукцион показал, что тут, как говорится, «возможны варианты». Дело в том, что выстроенные дома и коттеджи пошли с молотка по таким высоким ценам, каких самые смелые экспертные прогнозы не могли предполагать.
— И ничего удивительного, — прокомментировал сын, продолжая воспитывать папу. — Просто вы привыкли поручать ценообразование чиновникам. А ни один человек, будь он даже Эйнштейн, не может учесть всех факторов, влияющих на цену. Потому весь мир и следит за биржей. Причем каждый день.
Я, конечно, не спорил. Лишь задним числом специалисты по конъюнктуре стали распутывать причины высокой стоимости жилья в Москве. Выдвигались разные гипотезы, среди них «фактор столичности». И, конечно, «инфраструктура». В том смысле, что хотя дом в Москве состоит из таких же блоков, как многоэтажка в Крыжополе, и требует тех же трудозатрат, однако тут рядом лучшие адвокаты, медики, иностранные представительства и всякие государственные организации. А также школы, учебные заведения, детские сады, магазины. А еще парки. Театры, музеи, дворцы. Вдобавок промышленные предприятия, сфера обслуживания — рабочие места. И все это (в чем хитрость рынка!) учитывается в аукционной цене. Ибо рынок идет от спроса и предложения, а не от материальных трудозатрат.
Что ж, решили мы на московском правительстве, раз рынок учитывает эти факторы, так давайте их узаконим. И приняли постановление, в соответствии с которым жилье в Москве продается с муниципальной наценкой 30%. Но этот муниципальный доход, сказано в том же постановлении, не может произвольно использоваться. Он возвращается строителям на возведение бесплатных квартир для москвичей-очередников.
Красивое решение! Или все-таки чудо? Но за этим чудом последовали другие, которых не ждали никак.
Сколько лет, наблюдая, как строят за рубежом, отечественные руководители пытались перенести технологию стройки «с колес» на нашу любимую землю. Чертили сложные графики, организовывали грузопотоки, стремились соотнести рабочий ритм тех, кто выпускает стройматериалы, с теми, кто собирает дома. Ничего не получалось: никогда и нигде.
Вспомните вечную «стройплощадку». Блоки, плиты, арматура, рулоны кабеля, одним словом, свалка. То есть, конечно, не мусор — ибо все эти стройматериалы довольно дорого стоили, но общее отношение к ним как к дешевке превращало их… Да, именно в мусор. Заводы-изготовители спешили привезти и свалить свою продукцию, потому что с этого момента она считалась реализованной. Строители смотрели на все философски. Украли — дозакажем. А не украли — что ж, еще один кран подъедет, поднимет, перенесет и положит. Это ж дешевка. Чего обсуждать.
Теперь оказалось, что выгоднее работать «с колес». Руководители строительных организаций сами вынужденно пришли к такому решению. А как же: труд рабочего стоит дорого. Лишняя перегрузка, складирование стало невыгодным. Прибавьте сюда возросшую стоимость самих материалов, что заставляет сразу пускать их в дело. С девятого этажа оконный блок на дачу уже никто не увезет.
Когда-то я заставлял своего заместителя объезжать только что закончившиеся стройки с фотоаппаратом. На снимках представало страшное месиво: разбитые панели, торчащая арматура, горы кирпича (не на поддонах, не в полиэтиленовой пленке, как делают за границей, а так, кучей). Сегодня все по-иному. Есть еще, правда, и грязь, и мусор, но уже на порядок меньше. Во всяком случае, закопанного бетонного блока вы теперь не увидите. Он дорогой, за него деньги плачены.
Иначе говоря, своими решениями, касавшимися, казалось бы, совершенно иных проблем, мы вынудили строителей поставить задачу, которую советские руководители не могли решить в течение семидесяти лет никакими разносами и директивами.
А Ее Величество Экономика, дама с тонкой натурой, весьма капризная и требовательная, вдруг навела порядок.
То же с «незавершенкой». Это был нерешаемый вопрос. В советское время фонды зарплаты выдавались под валовые объемы. Строители стремились их увеличить, делая самое выгодное, и уходили на другой объект. Экономисты, со своей стороны, пытались выдумать новые показатели. Кто предлагал оплачивать работу строителей по каким-то «собственным трудозатратам», кто по так называемой «нормативной чистой продукции». Ничего не получалось. Завершающие стадии строительства, самые трудоемкие и невыгодные, провисали. Для их выполнения приглашали обычно лимитчиков, людей неподготовленных, неквалифицированных. Стройки завершали, но лишь под нажимом партийных властей.
Мертвых площадок, стоявших годами, больше нет. Новая система дала результат, какого партийная «давиловка» достичь не могла.
Раньше строители довлели над архитектурой. Сегодня руководитель строительного комплекса везде говорит: «Наш главный лозунг — слушаться архитектора!» Еще бы: ему ведь надо продать свой «шедевр», а не будет красиво, комфортно, престижно — никто не купит. А потому уже и город не обречен на примитивную типовуху, унылую, как лагерная тоска.
И так во всем, за что бы мы ни взялись. Изменились не только результаты. Изменилась философия строителя. Причем, заметьте, того же самого — мы не меняли кадры. Почти никого не уволили. Никого со стороны не взяли. Нам, московскому правительству, казалось принципиально важным поднять систему с теми же самыми людьми.
Теперь неожиданно для себя они видят: труд оптимизируется, появляется разумная система организации работ, настоящий конвейер. Материалы не разбиваются, экономятся. На дома приятно смотреть.
Интересно. Красиво. Начинает работать система.
Новые формы организации принесла как бы сама свободная экономика, даже словно помимо чьей-то воли. Не мы являемся ее генераторами. Тут авторов, думаю, вообще нет. Мы все — лишь слуги этой системы, она — ценность всего индустриального мира, всего человечества. И жаль лишь, что так долго мы находились в стороне от нее.
Во всяком случае, думаю, те, кто вкусил этот наркотик разумной организации дела в условиях экономической свободы, никогда от него не откажутся. Если кто-то захочет выбить их из этой системы — разве лишь вместе с жизнями. Просто так насадить старое, поменять идеологию, вернуться в административный идиотизм не получится. Убежден.
[Читать далее]